Буркхардт задумчиво покачал круглой головой.

— Ты был недостаточно влюблен, Иоганн. Что до меня, то Мета была прекрасна. Зовись она даже Евлалией, я бросился бы в огонь за один только ее взгляд.

— О, я тоже был влюблен по уши. Однажды, когда я возвращался с вечерней прогулки — я нарочно припозднился, чтобы остаться одному и не думать ни о чем другом, только о Мете, мне было наплевать на то, что меня могут наказать за опоздание, — она попалась мне навстречу, там, возле круглой стены. Она опиралась на руку своей подруги, и, когда я вдруг представил себе, что на месте этой глупой курицы мог оказаться я сам, держать ее за руку и быть совсем близко к ней, я так растерялся, что у меня голова пошла кругом и мне пришлось остановиться и прислониться к стене. А когда я наконец вернулся домой, ворота и точно оказались заперты, мне пришлось звонить, и меня на целый час посадили под арест.

Буркхардт улыбался и думал о том, что во время своих редких встреч они уже не раз вспоминали об этой Мете. Тогда, в юности, каждый из них с помощью хитростей и уловок пытался утаить свою любовь, и только годы спустя, уже став мужчинами, они при случае приоткрывали завесу и обменивались своими маленькими переживаниями. Но в этом деле еще и сегодня оставались тайны. Именно сейчас Отто Буркхардт вспомнил о том, что он тогда несколько месяцев хранил у себя и почитал, как талисман, перчатку Меты, которую он нашел или, точнее, стащил и о которой его друг до сих пор ничего не знал. А не рассказать ли сейчас и эту историю, подумал Буркхардт, но хитро улыбнулся и промолчал, решив, что будет лучше, если он и дальше сохранит это последнее маленькое воспоминание для себя одного.

Сдвинув на затылок просторную панаму, Буркхардт удобно расположился в желтом плетеном кресле. Держа в руках журнал, он сидел в освещенной солнцем беседке, расположенной на запад от мастерской, курил и читал; рядом на низеньком складном стульчике примостился перед мольбертом Верагут. На холсте была набросана фигура читающего, большие живописные пятна уже были нанесены, художник работал над лицом, и вся картина ликующе сияла светлыми, легкими, солнечными, но отнюдь не кричащими тонами. Остро пахло масляной краской и гаванской сигарой, спрятавшиеся в листве птицы издавали тонкие, приглушенные полуденным зноем крики и пели свои мечтательно-сонные беззаботные песенки. На полу сидел, склонившись, Пьер и задумчиво водил тонким пальчиком по большой географической карте.

— Не спать! — громко напомнил художник. Буркхардт зажмурился, улыбнулся и покачал головой.

— Ты где сейчас находишься, Пьер? — спросил он мальчика.

— Погоди, я сначала прочитаю, — живо отозвался Пьер и стал читать по слогам. — В Лю… Люцер… в Люцерне. Там есть озеро или море. Скажи, дядя, оно больше, чем наше озеро?

— Много больше! Раз этак в двадцать! Тебе бы надо там побывать.

— Разумеется. Когда у меня будет автомобиль, я поеду в Вену, и в Люцерн, и к Северному морю, и в Индию, где ты живешь. Ты будешь дома?

— Конечно, Пьер. Я всегда дома, когда у меня гости. Мы навестим мою обезьяну. Это самец, его зовут Пендек, и у него нет хвоста, но зато есть белоснежные бакенбарды; затем мы возьмем ружья, сядем в лодку и поедем охотиться на крокодилов.

Пьер от удовольствия покачивался из стороны в сторону. А дядя продолжал рассказывать о своих плантациях в малайских джунглях, и говорил он так занятно и так долго, что мальчик в конце концов устал и уже не поспевал за рассказом. Он снова склонился над своей картой; зато его отец продолжал внимательно слушать разговорившегося друга, который неторопливо и спокойно рассказывал о работе и об охоте, о поездках верхом и на лодке, о легких прелестных селениях из бамбука, в которых живут кули, об обезьянах, цаплях, орлах и мотыльках, и его тихая уединенная жизнь в тропическом лесу была, на взгляд художника, такой соблазнительной и таинственной, что ему казалось, будто он разглядывает в щелку богатый, пестрый и благословенный райский уголок. Он слушал рассказы о спокойных, могучих реках в джунглях, о зарослях высоченных папоротников и бескрайних, колышущихся под ветром равнинах, поросших диковинной травой в рост человека, о переливающихся красками вечерах на берегу моря, о коралловых островах и голубых вулканах, о диких, неистовых ливнях и сверкающих грозах, о мечтательно-задумчивой дремоте на широких тенистых верандах белых плантаторских домиков, о сутолоке китайских городов и о часах вечернего покоя на берегу выложенного камнем пруда рядом с мечетью на одном из островов Малайского архипелага.

И снова, как уже бывало не раз, Верагут размечтался о далекой стране, в которой жил его друг. Он не догадывался, насколько влечения и потаенные желания его души совпадают со скрытыми намерениями Буркхардта. Его влекли к себе, наполняя душу тоской, не только блеск тропических морей и островных побережий, не только буйство лесов и рек и пестрота полуголых первобытных народов, но и в еще большей мере удаленность и спокойствие края, в котором его страдания, заботы, борьба и лишения поблекнут и отойдут на задний план, с души спадут сотни мелких повседневных обязанностей, и он очутится в новой и чистой атмосфере, свободной от вины и мучений.

День клонился к вечеру, тени становились длиннее. Пьер давно убежал, Буркхардт постепенно затих и наконец задремал, но картина была почти готова, и художник смежил на минуту усталые глаза, уронил руки и с почти благоговейным усердием впитывал в себя глубокую, прогретую солнцем тишину и близость друга, наслаждаясь целительной усталостью после удавшейся работы и приятным чувством нервной разрядки. Помимо упоения творчеством и самоотверженной работы, эти приятные мгновения усталой расслабленности, напоминающие безмятежные сумеречные состояния между сном и бодрствованием, уже давно приносили ему, пожалуй, самое глубокое и самое отрадное удовлетворение.

Стараясь не разбудить Буркхардта, Верагут тихонько поднялся и осторожно отнес мольберт в мастерскую. Там он снял холщовый халат, вымыл руки и сполоснул холодной водой слегка уставшие глаза. Спустя четверть часа он вышел из мастерской, бросил короткий испытующий взгляд на лицо спящего друга и разбудил его знакомым свистом — двадцать пять лет тому назад этот свист служил им тайным сигналом и опознавательным знаком.

— Надеюсь, ты выспался, старина, и теперь сможешь рассказать мне еще кое-что о своих краях, — ободряюще попросил он. — За работой я слушал тебя вполуха. Ты говорил о фотографиях; если ты взял их с собой, мы могли бы взглянуть на них.

— Само собой. Пошли!

Отто Буркхардт много дней ждал этой минуты. Уже давно он мечтал заманить Верагута в Восточную Азию — пусть поживет там какое-то время. Теперь, когда ему представилась последняя возможность, Буркхардт основательно подготовился к этому разговору заранее. Когда они сидели в комнате Буркхардта и в вечерних сумерках беседовали об Индии, он доставал из своего чемодана все новые альбомы и папки с фотографиями. Художник был восхищен и поражен их полнотой и многообразием, Буркхардт сохранял спокойствие и, казалось, не придавал всем этим листкам особого значения, но втайне с большим нетерпением ждал, как отреагирует на них художник.

— Какие прекрасные снимки! — Верагут не скрывал удовольствия. — Ты сам их делал?

— Часть из них сам, — равнодушно отозвался Буркхардт, — но некоторые принадлежат моим тамошним знакомым. Мне хотелось показать тебе, какие у нас ландшафты.

Он проговорил это как бы между прочим и с равнодушным видом уложил снимки в стопку; Верагуту и в голову не могло прийти, с каким трудом и тщанием собирал его друг эту коллекцию. Он на несколько недель пригласил к себе молодого английского фотографа из Сингапура, позже к ним присоединился японец из Бангкока, они совершали экскурсии и небольшие путешествия к морю и в глубь лесов и фотографировали все, что привлекало их внимание своей красотой, потом снимки были тщательно проявлены и напечатаны. Они служили Буркхардту наживкой, он с глубоким волнением видел, что его друг клюнул и попался на крючок. Буркхардт показывал снимки домов, улиц, деревень, храмов, фотографии сказочных пещер бату близ Куала-Лумпура и захватывающие воображение хрупкие известковые и мраморные горы в районе Ипо, а когда Верагут спросил, нет ли у Буркхардта фотографий туземцев, тот вытащил снимки малайцев, китайцев, тамилов, арабов, яванцев, обнаженных, атлетически сложенных портовых кули, изможденных старых рыбаков, охотников, крестьян, ткачей, торговцев, красивых женщин в золотых украшениях, голых смуглых детишек, рыбаков с сетями, саков с серьгами в ушах, играющих носом на флейте, яванских танцовщиц, с ног до головы увешанных серебряными украшениями. У него были снимки всех сортов пальм, банановых деревьев с сочными и крупными листьями, уголков леса, заросшего вьющимися растениями, священных храмовых рощ, черепашьих прудов, буйволов на залитых водой рисовых полях, прирученных слонов за работой и слонов диких, играющих в воде и издающих трубные звуки вытянутыми вверх хоботами.