Его настоящее имя было Пастер Семелвайс Мэрфи; неудивительно, что сам себя он именовал доктор Питер С. Мэрфи: по крайней мере, своим пациентам и коллегам он был известен под этим именем. Мысленно же он обзывал себя самыми последними словами, столь же безотрадными, как и само отчаяние, их порождавшее. "Ну, ты, -злобно шипел он. — Ты, жердь дурацкая! Ты, долговязый сукин сын! Ты, костлявый рыжий придурок!"

Доктор Мэрфи всегда обращался к собственной персоне пренебрежительно и бранчливо. Но никогда прежде, до того, как он стал владельцем «Эль Хелсо» — клиники современных методов лечения алкоголизма, эти обращения не были столь частыми и энергичными. Раньше он никогда не называл себя пройдохой, и в бесконечной тяжбе Мэрфи против Мэрфиответчику ни разу не было предъявлено обвинение в полной некомпетентности. И тем не менее — что было довольно странно — сознание того факта, что, если не произойдет какого-нибудь чуда, ему придется расстаться с «Эль Хелсо» к концу сегодняшнего дня, никак не изменило и не смягчило позицию обвинения. Напротив, вечером, захлопнув дверь клиники, он примет на себя град обвинений как неудачник, загубивший все дело своей глупой принципиальностью. О Боже, избави!

Забравшись на отвесную скалу в южной части Лос-Анджелеса, «Эль Хелсо» смотрела окнами прямо на Тихий океан. Это было беспорядочно выстроенное, оштукатуренное и облицованное плиткой здание, принадлежащее к архитектурному стилю, который его почитатели называют «испано-средиземноморским», а хулители — «калифорнийской готикой». Когда-то оно принадлежало актеру немого кино, чей вкус, что бы о нем ни говорили, оказался значительно лучше его голоса.

В сущности, оно не оскорбляло взгляда — если только речь не шла о взгляде доктора Мэрфи.

Согнув длинные костлявые ноги, облаченные в выцветшие красные трусы, добрый доктор сидел на берегу, уставившись невидящим взором в океанскую даль; в глазах у него играло апрельское солнце, а сердце сковал арктический лед. Он плавал уже три часа, когда большая волна подхватила его и, изрядно покрутив и потрепав, вышвырнула, полузадохшегося, на песок. Она пыталась извергнуть его, одновременно похоронив под сотней футов скользких водорослей; ничего удивительного — от него тошнило даже океан!

Лежа в этой сырой массе, похожей на кучу извивающихся щупальцев, он вспомнил едкие строки, принадлежащие... кажется, Уэллсу? Да, из «Облика грядущего»: «Цивилизация возникла из слизи, оставленной приливами на берегах...»С каким-то мазохистским удовольствием повторял он эти слова, привязывая их к собственному плачевному состоянию.

Жизнь существует уже сотни миллионов лет... и каков результат? Он вполне очевиден, не так ли? Куча мусора. Безвольное существо, плавающее в приливной воде и не имеющее элементарного чувства приличия, чтобы пойти ко дну и не портить вид.

Доктор Мэрфи вошел в воду с намерением утопиться. Ему казалось, что это вполне удачная идея, чисто научный подход к проблеме, которую иным способом не разрешить; внутренний голос подсказывал ему, что это в большей степени победа, чем поражение, не уход, а скорее прорыв. Однако он был не вполне уверен в безошибочности своих рассуждений и правоте внутреннего голоса. Возможно, идея была не столь уж удачной; возможно, его прорыв закончится всего лишь погружением в светящуюся муть океанского дна. Он не был уверен -вот в чем штука. Как, черт побери, человек может оценить свои идеи, если он никогда не пытался их осуществить?

А если человек и не хочет их осуществлять — если у него духу не хватает для этого, — тогда на кой черт они вообще нужны?

— Только раз, — повторял он, обращаясь к океану с ледяным блеском в глазах. — Если бы хоть раз в моей проклятой жизни...

Жизнь достаточно поиздевалась над доктором Мэрфи. Она постоянно сталкивала его с проблемами, а затем преподносила решения — по одному на каждую проблему, — которыми он не мог воспользоваться.

Эта безжалостная игра началась давно, задолго до того, как он стал доктором Мэрфи; в то время он был лишь веснушчатым мальчишкой по имени Пасти, сыном старого дока Мэрфи. Уже тогда жизнь подкидывала ему проблемы и способы их разрешения — те самые однозначные способы, — не затрагивая при этом никого из окружающих. Забили насмерть собаку? Жизнь немедленно озадачивала этой проблемой сынка доктора Мэрфи, одновременно подсказывая ему, что надо делать, — если вообще что-то надо было делать. Всех остальных жителей городка это никак не касалось; случай был, конечно, неприятный, прискорбный, но быстро забылся. Им позволили его забыть. Но только не Пасти Мэрфи. Он должен был что-то сделать -что-нибудь адекватное, именно то, на что он никак не мог решиться. Конечно, он мог достать кнут; мог найти место, где лечь и затаиться. Мог молча подняться в темноте с кнутом на плече. Но дальше этого не пошло. Он не смог сбить истязателя собаки с ног и потом бить его по проклятому заду, пока он не посинеет, как баклажан.

Однажды, когда он был молод и работал врачом в Бельвю, доктору Пастеру Сем... то есть доктору ПитеруС. Мэрфи подвернулся один весьма лакомый кусочек из Манхэттена. Она была медсестрой и вполне порядочной девицей, ну, вы понимаете. Но с ней требовалась большая работа. Молодой доктор Мэрфи обхаживал эту крошку несколько месяцев, и вот уже победа была близка и неотвратима. Одно решительное движение — и джекпот достанется ему. Итак, сэкономив двадцать долларов и призаняв столько же, он пригласил ее в ночной клуб. Но там они столкнулись с самым безжалостным пренебрежением со стороны официанта — будь проклята его затянутая во фрак душа. Он заставил дока почувствовать себя полным болваном, дешевкой, ничтожеством и слабаком, совершенно недостойным той награды, которую он так стремился получить.

Док положил нож на стол острием наружу. Как бы случайно поставил локоть на рукоятку. И стал выжидать, твердо намереваясь лишить официанта того, чем сам никак не мог воспользоваться. Такая возможность представилась, но он ее упустил. В конце концов они с девчонкой незаметно выскользнули из клуба, оставив торжествующего официанта невредимым.

В паре сотен ярдов отсюда, у берегового изгиба, остановился чистенький синий грузовик. Док повернулся и взглянул туда как раз в тот момент, когда из двери высунулся водитель и призывно помахал ему рукой. Док застонал и выругался.

Ему совсем не хотелось говорить с Джадсоном, в прошлом военным моряком, а теперь ночным санитаром, ночной сиделкой и вообще ночным работником широкого профиля в «Эль Хелсо». Он не желал выслушивать нотации Джадсона, даже преподнесенные в самой вежливой и деликатной форме. Надо бы проигнорировать этого ночного стража. Почему бы и нет? Кто здесь главный врач, он или Джадсон? Но все же он встал и неохотно побрел к грузовику.

Хотя его ночное дежурство закончилось и через несколько минут должен был последовать обязательный сон, Джадсон переоделся, сменив белую форму на безукоризненно чистые рыжевато-коричневые брюки и спортивную рубашку с коротким рукавом. Глядя на него, такого чистого и подтянутого, на его точеное черное лицо с умными спокойными глазами, док почувствовал себя неуклюжим, грязным и жалким. К этому примешивалось легкое чувство стыда. Ведь Джадсон был негром. Он был достоин лучшего, чем его теперешняя работа. На маленький столик, врытый в песок, Джадсон поставил кофе. Предложив доку сигареты, он вежливо заметил, что утро сегодня чудесное. Док осторожно выжидал.

— Мне бы не хотелось говорить об этом, доктор, но...

— Черта с два не хотелось, — огрызнулся доктор Мэрфи. — Ну, давай выкладывай. Облегчи свою душу!

Джадсон печально смотрел на него, не говоря ни слова. Доктор проворчал извиняющимся тоном:

— Да знаю я. Я нагрубил Руфусу, не стоило этого делать. Но, черт побери, Джад, посмотри, что он вытворяет! Я не могу спустить с него глаз ни на минуту. Иначе он... ну, ты сам знаешь, что он за фрукт!