Он вытащил из-за пазухи длинный широкий нож, выменянный в прошлом году у самоедского вождя Ылькаргика, проверил пальцем остроту лезвия и довольно кивнул. Зловещая усмешка искривила его лицо, из груди вырвалось какое-то злобно-тоскливое рычание.

Между тем на горизонте возник еще один парус… Затем – еще…

– В Югорский Шар идут, – определил убийца и досадливо сплюнул. – А может? Успеть бы… Успею. Всяко, к завтрему буду.

Быстро добравшись до Вайгача, он направился вдоль небольшой речушки, на берегу которой, в версте от берега, имелась избушка, наспех сложенная из диких замшелых камней и редкого плавника. Зачем-то огляделся, затем нырнул внутрь. Запах гнилой рыбы резко ударил в нос, но убийца, похоже, был привычен к нему. Поднатужась, поднял лежащий на полу плоский, используемый вместо стола камень и с размаху опустил его на древнюю, сложенную из потерявших форму кирпичей печь. С хрустом отвалился угол. Убийца сунул руку в образовавшуюся дыру, пошарил там и с усмешкой вытащил оттуда тряпицу. Развернул – блеск золота ударил в глаза, и без того безумные.

– Одна, две… пять. Пять! Хэ, думал не найду, Явдоша? Однако, нашел.

Тщательно переобувшись в сухие постолы из оленьей шкуры, коренастый закинул на плечо мешок с вяленой, дурно пахнущей рыбой, прихватил примитивный лук и, выйдя из избушки, быстро зашагал к югу, в сторону пролива Югорский Шар.

Коч «Семгин Глаз» входил в пролив последним. Кормчий Иван Фомин – по-прежнему неопрятный, грязный, в потертом, накинутом на плечи зипунишке, осторожно сверялся с картой. Карта была старая, если и не столетней давности, то уж с полста – точно.

– Медленно идем, Иване, – заглянул через плечо бывший конопатчик Игнат Греч. Краснорожий парень Олелька Гнус в числе других матросов управлялся с парусом.

– А мы за ними и не сунемся, – погладив косо торчащую бороду, усмехнулся Фомин. – Больно надо! Вон тут, к полуночному ветру, встанем, в заливчике.

– Правильно, – одобрительно кивнул Игнат. – На хрена нам ихнее многолюдство?

Осторожно пробуя глубину, «Семгин Глаз» медленно приближался к низкому, поросшему серо-зеленым мхом берегу.

– Все, здесь станем, – зорко следя за глубиной, махнул рукой кормчий. – Игнате, спускай лодку. Гарпуны не забудьте да сети.

Игнат что-то проворчал себе под нос, вместе с остальными корабельщиками спуская на воду челн. Уселись – Олелька Гнус на носу – смотрящим. Вспенили воду весла. Челн ходко взобрался на волну и, скатившись, словно с горки, вниз, сразу оказался у каменистого берега. Лавируя меж камнями, подошли ближе. Спрыгнув, Олелька подтащил челн, да неловко – упав, навалился грудью, черпанул водицы. Ругаясь, корабельщики выбрались на берег. Игнат, ставший после смерти Никодима старшим, распределил ушкуйников, сам же подозвал Олельку – отдельно, мол, пойдем. Пошли…

За короткое время набили гусей – умаешься коптить, довольные, покидали в сумы, навострились обратно…

– Спаси вас Господь, добрые люди!

Что такое?

Из-за груды камней вышел какой-то мужик, видом – словно белый медведь – «ошкуй» – косматый, в куртке нерпичьей, а рыбой гнилой – так и разит.

Игнат с Олелькой подняли луки:

– Чего тебе, человече?

Мужик бухнулся на колени:

– Христа ради, возьмите с собой. Третий год зимую, как коч наш во льдах затерло.

Переглянулись Игнат с Олелькой. А мужик уже золотой протягивал, только бы взяли. По виду – чистый упырь, рожа звероватая, глазки так и шмыгают.

– Ладно, возьмем. Только уговор – во всем нас слушаться, иначе ссадим.

– Согласен, благодельцы!

– Как звать-то тебя?

– Матонею.

Золотой идол с суровыми глазами, страшный неведомый змеиный бог, висевший на стене адмиральской каюты «Святой Софии», словно бы осклабился в предчувствии неминуемой крови.

По заснеженной тундре, похрустывая настом, быстро, друг за другом ехали оленьи упряжки – нарты. Ходко бежали запряженные цугом олени, седоки, одетые в теплые парки с капюшонами, внимательно осматривали местность. Их было трое – по числу упряжек – три друга из племени оленных чауча-чукчей: молодой, еще подросток, Чельгак, Томайхо-мэй – «Друг Томайхо», двумя годами постарше, и самый старший – богатырь Ыттыргын. В нартах лежали припасы – вяленое мясо, рыба, оружие – тяжелые луки да короткие копья-пальмы с широкими костяными наконечниками. Со стороны не такого уж и далекого от этих мест затянутого льдами моря дул ветер – холодный, пронизывающий, злой. Ехавший впереди Чельгак крутил головой, стараясь не показать вида, что уж очень хочется ему накинуть на голову капюшон – не богатырское это дело, настоящему богатырю все равно, какая стоит погода, а настоящим богатырем стать хотелось – зря, что ли, Чельгака и еще нескольких ему подобных учил воинскому искусству мудрый Чеготтайшаман, каждый день общающийся с духами. Нелегко давалась учеба, попробуй-ка, побегай целый день за оленями с привязанными к ногам камнями, да потом постреляй друг в друга тупыми стрелами, поуклоняйся, попробуй – луки-то в полную силу натянуты, а парки сняты – попадет такой стрелой в грудь или плечо – мало не покажется, однако терпи, не кричи, вида, что больно, не показывай. После стрельбы – борьба с нанесением ударов – все по-взрослому, в полную силу. Зато потом приятно, как, скупо цедя слова, похвалит иногда тот же Ыттыргын – двадцатилетний «наилучший богатырь», пожалуй, мало кто сравнится с ним в стойбище. Хотя есть там и богатыри, и ловкие охотники. Вот и Чельгак, как откочевало стойбище к западу, к озерам да рекам, в числе прочих молодых воинов отправился на охоту – силу свою показать, ловкость, умение. Долго шел Чельгак – три дня, что становились короче оленьего хвоста, лишь звезды да северное сияние освещали путь. Добыл-таки полярного волка! Да на обратном пути увидел неведомых людей, что встали стойбищем на левом берегу большой реки Индигирки, там, где меж сопками росли небольшие деревья. Незнаемые люди то были, и яранги их были такими же невиданными, странными.

– Эвены? – допытывались старики в стойбище.

Да нет, на эвенов не похожи, видал Чельгак эвенов, те совсем другие. Тогда кто? Вот и ехали сейчас на разведку – что за люди объявились в тундре?

Старший, Ыттыргын, чуть слышно свистнул. Остановились, слезли с нарт, сгоняя оленей в кучу. Оставили Томайхо-мэя присматривать – мало ли кто по тундре шляется, может – эвены, а с них станется – не найдешь потом ни оленей, ни нарт. Вдвоем – Ыттыргын и Чельгак – осторожно прошли за деревьями к сопке. Снега здесь было мало, не пригодились и снегоступы. Старательно прячась за корявым кустарником, подобрались ближе… и тут же бросились в снег. Им навстречу шли двое – в шубах из лисьего меха и таких же остроконечных шапках. На длинном шесте несли большую бадью из деревянных плашек, стянутых такими же деревянными обручами. Чельгак быстро сообразил, куда шли незнакомцы: слева от них вела к реке чуть занесенная снегом тропинка. Ага, там и прорубь имеется. Не иначе – по воду незнакомцы собрались. Ростом высоки, не то что приземистые чаучи, тот, что слева, даже повыше Ыттыргына будет.

Чельгак обернулся к старшему, кивнул на водоносов – те уж долбили намерзший в проруби лед – берем, мол, в плен, или…

Ыттыргын покачал головой – «или». Рановато еще. Сначала присмотримся, понаблюдаем, а дальше уж видно будет, – а место хорошее, накинул аркан и в тундру. Быстро не хватятся, во-он стойбище незнакомцев, далече. А яранги действительно странные.

В тусклом свете короткого полярного дня на фоне белесого неба чернели странные сооружения, похожие на огромные, вытащенные на берег, лодки-байдары с толстыми вертикально торчащими стрелами. Чуть дальше от реки, у сопки, стояло несколько яранг, немного отличных от чауча, а за ними сложенные из лиственницы избы. Впрочем, Чеготтай-шаман говорил, что избы – он так смешно произносил это незнакомое слово – здесь были и раньше.