— Это невозможно, — убежденно произнес Рамиэль.

— Возможно, уверяю тебя.

— Но как?

— Кекс был нашпигован кантаридином. Мухаммед дал Элизабет рвотное, чтобы очистить ее желудок. Если бы он не поторопился, она бы умерла.

Если бы Мухаммед не впустил в дом Эдварда Петре, ее бы не отравили.

— Эдвард Петре будет все отрицать.

— А ты уверен, что это был ее муж?

— А ты предлагаешь мне во всем обвинить Этьена? — резко возразил Рамиэль.

— Ты уверен, что яд предназначался для Элизабет? — спокойно продолжала графиня.

Корзина с лакомствами. Кекс был приготовлен для сыновей Элизабет. Никто не знал о том, что она собиралась навестить своих сыновей, кроме него самого и его слуг. Рамиэль внедрил в дом Петре своего шпиона; может, Эдвард сделал то же самое?

Мухаммед. Он знал, что от шпанской мушки нет противоядия. Единственное, что могло спасти человека от передозировки, было рвотное, причем принятое немедленно. Однако корнуэлец прекрасно знал и другое — что это средство тоже не всегда действовало. Шпанская мушка возбуждала так же легко, как и убивала. Доза, усиливающая желание, не очень отличалась от той, что вызывала смерть.

— Я не думаю, что в этом замешан кто-то из моих слуг. Но уверяю тебя, если это так, то я очень скоро узнаю, кто этот мерзавец, — угрюмо пообещал Рамиэль.

Он осторожно поднялся с кровати.

— Куда ты идешь?

— Хочу найти предателя.

— Ты же сказал, что не оставишь Элизабет.

Рамиэль не смог скрыть горечи.

— Тебе лучше удается защищать ее.

— Я не смогу помочь ей, когда она проснется, Рамиэль.

Он остановился.

Какое-то количество яда по-прежнему оставалось в организме Элизабет. И несмотря на то что к моменту ее пробуждения все самые страшные мучения останутся позади, она по-прежнему будет страдать от сильного желания.

Тут Рамиэль почувствовал, что его мужское естество невольно напряглось. Он ненавидел себя за свою слабость. И в то же время он понимал, что, когда Элизабет проснется, ей понадобится мужчина. Ей будет нужен лорд Сафир. И он больше не подведет ее.

Кэтрин видела, как ее сын смотрел на Элизабет. Лицо Рамиэля — точная копия его отца — выражало смесь горечи и нежности. В груди графини стало тесно от охвативших ее сладких воспоминаний и горького сожаления. О любви, которую она познала. О том, что могло бы быть, и о том, чего уже никогда не будет.

— Рамиэль.

Бирюзовые глаза ее сына были такими ясными, когда он повернулся к ней, что ее сердце невольно сжалось.

— Будь нежным с ней.

На губах графини появилась лукавая улыбка.

— Только не слишком.

Выходя, Кэтрин осторожно закрыла за собой дверь.

Казалось, еще вчера он бегал в коротеньких штанишках, очаровывая всех служанок своими бирюзовыми глазами, белокурыми волосами и смуглой кожей. Каждая из них боролась за право покормить маленького Рамиэля и поменять ему пеленки.

Если бы она осталась в Аравии, ее сын стал бы любимцем гарема. А она была бы… фавориткой шейха. Со временем ее мысли занимали бы лишь пустые разговоры да ежедневный страх, что другая женщина может занять ее место. Женщина с темными волосами и смуглой от рождения кожей. Женщина, которая сможет легко подчиниться миру мужчин и будет счастлива оказаться в золотой клетке и муслиновых покровах, скрывающих внешность. Женщина, которая, забыв о своих заветных мечтах, будет довольствоваться лишь физической любовью.

— Мадам.

От неожиданности сердце Кэтрин чуть не выпрыгнуло из груди. Из темноты, подобно привидению, выступил человек, чью голову покрывала чалма. Это был единственный живой фантом из ее прошлого, от которого она давно отказалась.

Сожаление сменилось гневом. Она предпочла отказаться от красот Аравии, чтобы не стать ее рабой. В то время как корнуэлец, стоявший сейчас перед ней, добровольно погряз в арабских традициях, искалечивших ему жизнь.

— Это ты положил яд в кекс, Коннор?

Ни одна черточка не дрогнула на его лице.

— Вы знаете, что это не так.

— Мне кажется, что чем старше я становлюсь, тем больше я начинаю во всем сомневаться. Ты утверждал, что Элизабет Петре — коварная шлюха, желающая разрушить жизнь моего сына. Ты требовал от меня, чтобы я вмешалась в судьбы людей, нуждающихся в любви.

Корнуэлец дернулся, словно от удара, и тут Кэтрин все поняла.

— Ты ревнуешь, — мягко проговорила она.

— Я защищаю его, это мой долг.

— Моему сыну не нужна твоя защита, Коннор. И ты уже давно свободен от своих обязательств. Ты — свободный человек, однако по-прежнему служишь Рамиэлю. Откуда такая преданность?

— Шейх приказал мне охранять хозяина. И я не собираюсь уклоняться от своих обязанностей.

— Рамиэль любит тебя, но он также любит и Элизабет. Не превращай его чувства к тебе в ненависть.

— Только неверный может верить в любовь женщины.

Кэтрин нахмурилась.

— Ты не веришь тому, что говоришь, Коннор.

— Я должен в это верить. Я обязан выполнять свой долг. — В голосе корнуэльца звучала боль. — Если я не буду в это верить, моя жизнь евнуха станет бессмысленной.

И вдруг все те сорок лет, что отделяли ее от прошлого, внезапно исчезли. Она вновь увидела перед собой тринадцатилетнего мальчика по имени Коннор. Он отчаянно плакал, орошая слезами песок, в который его закопали, чтобы он не истек кровью после кастрации. В то время Кэтрин было всего семнадцать. Уже тогда она успела пережить и насилие, и рабство. И когда плачущий мальчик стал молить ее о смерти, она отказала ему. Потому что тогда она не сознавала всего ужаса его потери. Зато сейчас она прекрасно понимала корнуэльца и надеялась, что сможет ему чем-то помочь.

— Ты видный мужчина, Коннор.

— Я бесполезный мужчина.

— С лицом юноши и телом атлета, — резко возразила графиня. — Если бы ты был настоящим евнухом, то твоя грудь, живот и бедра были бы сейчас сплошным куском жира. Однако это не так.

— Они отрезали мне яйца, — ответил Коннор с несвойственной ему грубостью. — Они забрали у меня способность давать жизнь.

— И поэтому Рамиэль для тебя больше сын, чем человек, нуждающийся в твоей опеке.

Корнуэлец ничего не ответил.

— Ты когда-нибудь был с женщиной, Коннор?

Кэтрин невольно улыбнулась, увидев, насколько корнуэлец ошарашен и взбешен ее словами.

— Я евнух.

— Но твое мужское достоинство по-прежнему при тебе.

Если бы не густая тень, в которой скрывался Мухаммед, она могла поклясться, что он покраснел.

— Мне не требуется соломинка, чтобы помочиться.

— Такие евнухи, как ты, берут себе жен.

— В гареме над ними смеются.

— По крайней мере на их долю приходится хоть какая-то толика счастья. Ты был очень молодым, когда тебя кастрировали, Коннор. Если бы ты сейчас был подростком, у которого на груди только начали пробиваться волосы, я бы могла понять тебя и твои мучения. Потому что в детстве все воспринимается намного острее и болезненнее. Наложницы в гареме ценят таких евнухов, как ты, за то, что они могут доставить женщине удовольствие, не подвергая ее риску забеременеть. Разве ты никогда не хотел женщину? Признайся, разве ты никогда не мог познать любовь внутри женского тела?

— Вы не должны обсуждать со мной подобные вещи. — В голосе корнуэльца звучала неподдельная ярость. — Вы женщина шейха.

— Нет, Коннор, я сама себе хозяйка. И я не буду стоять в стороне и смотреть, как ты пытаешься разлучить моего сына с женщиной, которую он сам выбрал.

— Я бы никогда не причинил зла хозяину.

— Однако именно ты знаешь все о кантаридине.

— Если бы я хотел убить Элизабет, я бы ни за что не клал яда в кекс. Он был приготовлен для детей, а жизнь ребенка для меня святое.

— Даже если ему уготована участь худшая, чем смерть?

В черных глазах Коннора ничего не отразилось.

— Даже тогда.

— Эдвард Петре действительно приходил сегодня?

— Да.

— Он был один?

— Нет.

— С кем он приходил?

— Я не знаю.