С Антоном тоже подружился, хороший мальчишка, доброжелательный, и характером весь в деда, упёртый такой же, но только в то, во что верит. Вот со школьными делами была беда, почти беда, которую он очень старательно скрывал от родителей. Иногда принимался Диме что-то рассказывать: о друзьях, о соревнованиях школьных, а как дело до уроков и учителей доходило, так и запинался резко, начинал небылицы придумывать. Дмитрий хоть и не разговаривал с ним, в том смысле, что в оживлённые беседы не вступал, больше слушал, но в такие моменты глаза на мальчика поднимал и по его лицу всё, как в открытой книге читал. И себя вспоминал, все уловки были знакомы до последнего жеста и взгляда себе под ноги. Дмитрий даже удивлялся, что, оказывается, так хорошо помнит себя в этом возрасте. А ещё он теперь знал, куда его сигареты исчезают. Никогда не следил, где пачки оставляет: одна на кухне на подоконнике лежала всегда, одна в кармане, ещё одна в кабинете, и не считал никогда, где сколько сигарет, а потом раз себя на этой мысли поймал, другой, и поневоле начал присматриваться. А когда удостоверился, начал раздумывать, стоит обо всём Марине рассказать или самому разбираться. Но ведь двенадцать лет! Он сам в четырнадцать курить попробовал. Куда мир катится?

Марине бы, может, и рассказал, если бы не боялся её реакции. Она была весьма мнительной особой, переживала иногда из-за совершенных пустяков, и ведь не просто переживала, а страдать начинала и мучиться. Дмитрий никак не мог понять, откуда в ней в равных долях берётся смелость и страхи. И он никогда не мог предугадать, как она себя поведёт в той или иной ситуации. То пасовала неизвестно из-за чего, а то кидалась едва ли не грудью на амбразуру, и столько решимости в ней в такие моменты Дмитрию виделось, что верил, дай ей волю, она на себя весь груз взвалит и потащит. Ей-богу, потащит. Но всё равно она была домашней, так и хотелось сказать, что девочкой, и это Дмитрий в ней ценил, но и не понимал. В его окружении уже много лет не было таких женщин. Были такие, как Наташка, которая своё будущее очень чётко представляла, и у неё, так же, как и у него, всё расписано и прописано было. Она на вершину взбиралась, а когда туда лезешь, карабкаешься, всё остальное – дети, дом, семья, невольно вниз скатывается, и удержать не получается, рук не хватает. С Наташкой ему было просто, но оттого, не слишком интересно. Иногда Дмитрию казалось, что их друг с друга рисовали. Он к ней домой приходил и чувствовал, что ему всё знакомо и по его, всё на своих местах, домработница хорошо знает свои обязанности, но на этом всё заканчивается. Невозможно было представить, чтобы у Наташки дома пахло чем-то вкусным, кроме как кофе. Она даже яичницу не ела, уверенная, что это жутко вредно. В её квартире можно было спокойно сесть на диван, и не бояться при этом раздавить какую-нибудь куклу или придавить лапу плюшевого медведя, и за это получить тычок маленьких ручек в живот. По углам не валялись детские вещи, и постельное бельё на кроватях не было вздыблено из-за попрыгавших на них от переизбытка энергии детей. В общем, ждать было нечего, и переживать не из-за чего, даже поругаться не на что. И она точно никогда не подойдёт просто для того, чтобы дотронуться до тебя. Просто потому, что захотелось. Наташке, с её красотой и образованием, такие порывы были чужды. А в доме Стеклова, Дмитрий сколько раз наблюдал, как Марина к детям подходит. Просто так, мимо идёт, остановится, поцелует или по волосам потреплет. Дима наблюдал за ней в такие моменты, за её руками, за тем, как улыбается, и иногда ловил себя на мысли – каково это, когда к тебе так прикасаются? Без всякого умысла, без намёка на большее, просто когда к тебе хотят прикоснуться. И руки у неё тёплые, он это знал. Ладошки узкие и мягкие, скользят легко и, наверное, приятно. А когда она наклоняется, по тёмным кудрям отражённая волна света проходит, и кажется, что волосы тяжёлые и, наверняка, шёлковые на ощупь. Порой Гранович понимал, что мысли уводят его куда-то не туда. Он замирал, забывал, о чём думал до этого, и сидел дурак дураком со своим «паркером» в руке. Потом приходилось листать документы, чтобы вспомнить, чем занимался и не наставить подписей там, где не нужно. Но однажды ночью, когда никак не мог уснуть, решил себе признаться в том, что новоиспечённая дочь его начальника его определённо притягивает. Чем – непонятно. Совершенно другая, совершенно незнакомая. Абсолютно домашняя, что его всегда – всегда! – отталкивало. Ему всегда было неинтересно, он всегда убегал, как только его пытались запереть в четырёх стенах. Когда Стеклов предложил ему пожить с его семьёй, Гранович мысленно даже застонал, а сейчас, спустя несколько недель ищет предлоги, чтобы остаться ещё на некоторое время. Он не думал о том, что привязался к кому-то из членов этой семьи или ко всем сразу, но ему неожиданно стало комфортно, и тепло, особенно, с этой ёлкой, на которую он изначально смотрел не иначе, как с насмешкой, самому себе боясь признаться, что всё это напоминает ему детство, где была семья, и родители ещё разговаривали друг с другом, и даже любили. Может быть. Он много лет думал, что это ощущение семьи, как единого целого, никогда не вернётся. Ушло безвозвратно, и бог с ним. После своей бунтарской юности, когда он только ругался с родителями, находящимися в перманентном состоянии развода, никакой семьи, каминов, ёлок, а уж тем более детей, долго не хотелось. Всё казалось наигранным, пустым и непостоянным. А если ты сам ни на что не надеешься, зачем ещё детей в это втягивать? И поэтому он сочувствовал Марине, которая по своей доверчивости, о последствиях не думала, а муж её бывший не захотел ни за что отвечать. И, если честно, Дмитрий не совсем понимал, что на что её бывший поменял. Марину на «Наталью»? Или выбрал что попроще? Это казалось Грановичу странным. Он по опыту знал, что с такой, как его нынешняя любовница, жить долго нельзя, начинаешь зевать, а то и того хуже – злиться. А если взять что-то попроще, то совсем никакого смысла. Румяное яблочко на дичок менять.

О румяном яблочке он неожиданно призадумался, а когда мысли перешли в раздел совсем уж неприличных, думать об этом себе запретил. Он не собирается искать себе неприятности.

Но, несмотря на это, следующим утром, сидя на диване в гостиной и читая газету, спустившуюся вниз Марину, проводил долгим взглядом, даже голову назад запрокинуть пришлось. А она прошла мимо, зевая, даже не посмотрела в его сторону и, кажется, вообще не заметила его присутствия. На кухню прошла, потянулась, закинув руки наверх, потом головой покачала, растрёпывая кудри, и одёрнула трикотажную кофточку спортивного костюма. Дмитрию только на мгновение открылась полоска розовой кожи на её спине, и всё тут же исчезло. Марина к плите шагнула, а Гранович решил поздороваться, но предварительно уткнулся взглядом в газету.

- Доброе утро.

Марина вздрогнула и резко обернулась. Увидела его на диване и от неловкости кашлянула,

вспомнила, как тут потягивалась совершенно неприлично.

- Доброе, - негромко отозвалась она. Достала джезву. – Вы рано сегодня проснулись. Кофе вам сварить?

- Марина, знаете, что я неожиданно вспомнил?

- Что?

- Сегодня ровно месяц, как вы переехали.

- Да? А кстати, да!

- Вот, вот. Давайте перейдём на «ты»? Мне кажется, пора.

Её руки замерли, и она осторожно оглянулась через плечо. Молчала слишком долго, и поэтому Дмитрий тоже обернулся и на Марину посмотрел. Вопросительно приподнял одну бровь.

- Что? Неудачное предложение?

- Да нет, почему?.. Давайте на «ты». То есть, давай.

Он всё-таки улыбнулся.

- Давай.

- Кофе сварить? Или завтрака… подождёшь?

- Завтрака подожду, - легко отозвался Дима, а потом враз наскучившую газету сложил и с дивана поднялся. На кухню его прямо-таки потянуло. – Дети ещё спят?

- Да.

- И Эля? Что за праздник?

Марина улыбнулась, расслышав в его голосе насмешку и недоверие.

- Иногда с ней такое случается, правда, редко. Обычно она рано просыпается.