Кирилл сумрачно промолчал. В общем-то, сам он ни в Бога, ни в черта не верил. С такими мыслями можно в школу не ходить. Странная и страшная бессмысленная война вызывала у него удивление. Он никогда не задумывался, как мог народ креститься в один день, вдруг отправившись на реку, сметая на своем пути всех старых идолов. Крестился и крестился. Историю он знал не так хорошо, как сейчас хотелось бы, но помнил, что старого языческого Бога Перуна разбили в щепы и пустили вниз по реке, проводив до самых порогов, где он и исчез в глубине вод.

С процветанием и покоем…

Кому он помешал? Истукану ли объявили войну? Нет, не истукану, волхвам, которые привечали народ при истукане, растолковывая символы. Разве ненавидел народ волхвов? Нет, любил, учился, искал защиты и помощи многие тысячи лет. Но их было мало, а врагов, что пришли на землю, так много, что не было места яблоку упасть.

Выходит, была Варфоломеевская ночь…

Или день, когда одурманенные и проткнутые шилом христиане напали на язычников. А за иное полагалась смерть. А если смерть, то разве не война? Не геноцид народа?

Чем же тогда гордится Православная церковь, каждый день прославляя себя и ставя в заслугу появление страны, которая была за много веков, и жила богато и спокойно, не зная ни голода, ни болезни, ни войн? Какая-никакая, а демократия была, выбирались сорок волхвов, которые были и князьями, и царями, и высшим судом. Народом избирались от каждой области. Та демократия, до которой так и не доросли.

И за тысячу лет о не смогли покорить народ, который жадно искал памятники и артефакты своей древней истории. Тысячелетняя история доказала, что Боги, если он где-то есть, умеют отомстить даже за символ, который их обозначает. Люди вокруг были не глупые, все они, естественно, понимали, что творился мир не деревяшкой, которой в то время в помине не было. Перун и Валес были и там, и там, и там — везде, где человек. И относились к природе бережно, считая ее частью Богов. А для кого-то, спустя время, символы перестали быть просто символами, сама по себе деревяшка ничего не могла дать, сколько бы ни закалывали перед нею скотины и ни ложили хлебов. Она не ела, пища Богов другая — демоны дасу, скрывающиеся во тьме человека. И если их не закалывать время от времени, они одерживали над человеком верх, устанавливая свою истину, которая не поднимала, но забирала само право называться человеком.

Тысяча лет прошла, а люди не изменились, все так же мечтая покорять народы и устанавливать мировое господство, чтобы иметь золото, на котором мог бы и есть, и пить, и носить на себе, не утруждаясь. Все так же завидовали и мечтали о всеобщей любви, которая бы объяла их неземной любовью, не требуя ничего взамен.

Кириллу было трудно представить, как это, когда нет ни ненависти, ни зависти, ни подлости, ни желания запустить руки в огород соседа. Он и верил, и не верил.

С другой стороны, в каждом человеке было что-то хорошее…

Вот идет толпа пленников, больше тысячи человек, помогают друг другу, поднимают соседа, если упал, закрывают от плети — и тихо ненавидят своих мучителей. И четыре сотни тех, которые ведут их, забивая насмерть — и тоже помогают друг другу, делят пищу, о чем-то весело болтая между собой и подсчитывая барыши…

Ненависть и жестокость одних, не оставляет выбора другим, какими бы человеколюбивыми они ни были. Простить и пожалеть, значит одно — проиграть и умереть. А может, действительно, с первого дня надо было рубить правое ухо всякому, кто призывал людей пойти в рабство? И не жестоко, но показательно. Принял и простил, как простили Симона Петра, значит, вера твоя истинна, осознаешь, к чему призываешь — и люди видят и понимают, кто такой Симон Петр, который без раздумий поднял руку на человека и не раскаялся, но гордился.

— И в Полоцке, и на Ростове, и в Муроме, повсюду, как вороны, налетели орды ворогов, убивая людей и шилом, и мечом — а нас стали называть псами, — продолжил богатырь. — Вдова с детьми малыми далеко ли побежит? И не снять ей головной убор, если душу на кол посадили. Нынче, чтобы выжить, надо веру их принять и голову свою положить. А только как после жить с такой головой?! Да только разбойники, чего с них взять! Как поняли, что полоненный народ ума лишился, на благодетелей поднялись, — усмехнулся он. — Уже и между собой воюют. Татары и монголы поддерживают то одних, то других, а мы тем и другим платим. Князю половину, — загнул он палец, — Орде другую, — загнул второй. — Десятину пастыри забирают, хоть какой веры будь, а нет, так и голова с плеч, — он загнул еще один палец. — Да разбойники, что на дорогах промышляют. И надо бы Роду положить, да нечего, пусто! И помочь своим нечем, разве что дубину подать. Вот и выбирает народ, на ком сэкономить!

— А куда денешься? Нищему народу терять нечего, нам на нашем золоте ни есть, ни пить, но восстания наши крепко и жестоко подавляются. Теперь только в лесах спокойно.

— А что они хотят? — поинтересовался Кирилл,

— Земли наши, золото, убить хотят. Мы природу крепко берегли, а они-то свое-то давно съели. Кишат наши реки рыбой, леса зверьем, в земле богатства несметные лежат, Родом положенные — их хотят. Никто золото к нам не везет, а только вывозят — да еще церквями золотыми хвалятся, будто золото это не у народа взято. Да что золото! Не все то золото, что блестит. Для нас золото — знания, Родом человеку завещанные, а то, которое под ногами, разве что девкам да жинкам на украшение. А для них золото — слава Господня, без золота имя Христа их поганого не святится, не добирает он умом-то.

— Но если люди понимают, почему не идут за вами? — удивился Кирилл.

— Они людей-то себе как верными делают, шило накладывают, а уж эпитамия эта голову срезает, что секира. Что хочешь с таким человеком, то и делай. Памяти нет, воли нет, в голове туман и нищету свою не помнит. Смирен он и подставляет другую щеку, когда бьют, и отдает добро свое. А если не отдал, умирает, как Сапфира и Анания. А еще учат, будто Сурья наша не Учение, а хмельные питье, которое бабы ставят для веселья вместо вина, которые другие народы вместо кваса пьют во всякое время. И некому научить мальцов, знания волхвов непростые, веками их копили, годами в себя вбирают, там мира устроение.

— Во-во! — усмехнулся балагур, пристально сквозь насмешку рассматривая Кирилла. — Мы-то пьем хмель в голове, которую Матерь Сва с небес подает, а они нам хмель в голову! Этак и брага в лохани Сурьей стала! Спаивают народ, под хмельную голову рабом быть не шибко обидно. Народ наш с роду привычку такую не имел, не умеет он сопротивляться.

— А все их царь поганый, Соломон! — отозвался балагур, посмеиваясь. — Собрал шилом несметные богатства, да еще народ научил, как грех на людей накладывать. Хвастливый был. Сами-то они снимают, наука у них такая есть «Каббала», ею и в кабалу загоняют — темница это, яма. А чтобы люди не снимали проклятие, спасителя придумали, который будто людей любит и судит по человеческим законам. А Бога, который муть поднимает да человеку показывает, назвали Дьяволом. Были и у них пророки, выходили на волю, и мы умеем, вот они и уничтожают наши знания. Христианское учение слуху приятное и учиться не надо, вроде как спаситель тоже человек, поймет, если что. Не по греху мол, по вере и любви прощение дается. И что хочешь, то и делай, хошь над дитем измывайся, хошь вдов плоди, хошь псом смердячим человека назови. Те, кто не утруждал себя, а власть и богатства хотел, как у волхвов наших, сразу встал на их сторону. Сначала мало их было, а как орды разбойников собрали да меч к горлу приставили, куда народу деваться? Триста лет людям головы рубят, все пожгли, убивают, калечат, особливо грамотных.

— Помяните мое слово, будет между ними война! — усмехнулся кто-то впереди. — Как человека в кабалу вогнали да хомут надели, византийская власть закончилась. Гноить людей и без Византии можно. И в Орде скоро убивать начнут друг друга. Между ними тоже война идет за власть над человеком. Свои умельцы нашлись.