«Берсерк», — вздохнул ветер.

— Берсерков не бывает, — мрачно поведал ночи Гаврэл. Он уже не тот глупый мальчишка, которому может вскружить голову перспектива обладать неодолимой силой; и не тот юнец, который когда-то был готов отдать свою бессмертную душу за безграничную силу и власть. К тому же у него темно-карие глаза, и такими они были всегда. Кареглазый берсерк — неслыханная вещь!

«Позови меня».

Гаврэл вздрогнул. Эта последняя вспышка его воображения была уже командой — несомненной и настойчивой. Волосы на затылке встали дыбом, по коже пробежали мурашки. Ни разу за все те годы, когда в своих играх он вызывался в берсерки, ему не доводилось испытывать ничего подобного. Кровь пульсировала в венах, он чувствовал, что балансирует на краю бездонной пропасти, манящей и отталкивающей одновременно.

Долину заполнили крики. Дети гибли один за другим, а он все стоял высоко над полем битвы, бессильный изменить ход событий. Он был готов пойти на все, чтобы спасти их: отдать, продать, украсть, убить — на все.

Когда крошка со светлыми локонами, вскрикнув, выдохнула в последний раз, по его щекам потекли слезы. В ее жизни уже никогда не будет ни материнских рук, ни милого дружка, ни свадьбы, ни деток — не будет ни единого вздоха драгоценной жизни. Кровь залила ее платьице, и, словно зачарованный, Гаврэл был не в силах оторвать глаз от этого зрелища. Весь окружающий мир ограничился узким туннелем его взгляда, и в конце этого туннеля кровь на груди девочки расцветала огромным темно-красным водоворотом, поглощающим его все глубже и глубже… Что-то надломилось у него внутри.

Закинув голову назад, он закричал, и от камней Вотанова провала эхом отразились слова:

— Услышь меня, Один, я вызываюсь в берсерки! Я, Гаврэл Родерик Икарэс Макиллих, отдаю свою жизнь — нет, свою душу — в обмен на отмщение! Я готов стать берсерком!

Спокойный ветерок внезапно обрел неистовую силу, взметнув в воздух листья и комья земли. Гаврэл вскинул руки, закрывая лицо от их безжалостных ударов. Ветки ломались, не в силах противостоять яростному урагану, и бились о его тело словно копья, неловко пущенные кем-то из крон деревьев. Ночное небо затянули черные тучи, в мгновение ока заслонившие собой луну. Ветер выл в каменных коридорах Вотанов, провала, и вскоре крики, доносившиеся снизу, уже не были слышны. Внезапно ночь озарилась вспышкой ослепительно голубого света, и Гаврэл ощутил… что его тело меняется.

Он почувствовал, как глубоко внутри него происходят странные перемены, и зарычал, оскалив зубы.

Он вдруг уловил десятки различных запахов происходящей внизу битвы: ржаво-металлический запах крови… сталь… ненависть.

Он услышал шепот в лагере Маккейнов, расположенном далеко-далеко, у самого горизонта, и вдруг осознал, что движения воинов крайне медленны. Как же он раньше не замечал этого? Подобраться к ним и всех уничтожить, пока они мешкают, словно ступая по мокрому песку, было до смешного легко. Без труда всех уничтожить! Без труда…

Гаврэл часто задышал, до отказа наполняя грудь воздухом и готовясь ринуться в раскинувшуюся внизу долину. Когда он бросился в стихию расправы, от стен каменной чаши, окружавшей долину, отразились раскаты смеха. И лишь когда Маккейны стали падать под ударами его меча, он понял, что смех этот срывается с его собственных губ.

Несколько часов спустя Гаврэл брел, спотыкаясь, через горящие развалины Тулута. Маккейнов больше не было: кто-то ушел, кто-то остался здесь навсегда. Уцелевшие жители деревни помогали раненым, с опаской поглядывая на молодого Макиллиха.

— Почитай, шесть десятков порешил ты, сынок, — прошептал ясноглазый старик проходящему мимо Гаврэлу. — Отец твой и тот в свои лучшие годы не смог бы себя так показать. Берсеркства в тебе поболе будет.

Изумленный, Гаврэл поднял на него глаза. Но прежде чем он успел спросить, что старик хотел этим сказать, тот уже скрылся в клубах дыма.

— По трое падали они от взмаха твоего меча, парень, — крикнул ему кто-то еще.

Какой-то ребенок обнял Гаврэла за колени.

— Ты мне жизнь спас, еи-еи! — завопил мальчуган. — Этот старый Маккейн съел бы меня сегодня на ужин! Спасибо! И мама моя говорит тебе спасибо.

Улыбнувшись мальчишке, Гаврэл повернулся к его матери. Та перекрестилась, но благодарности в ее взгляде явно не читалось. Улыбка Гаврэла погасла.

— Я же не чудовище какое…

— Я знаю, кто ты есть, парень. — Она смотрела ему прямо в глаза, ее резкие слова камнем падали Гаврэлу в душу. — Я в точности знаю, кто ты есть, и думать об этом не стану. Шел бы ты, парень, — твоему отцу худо.

Дрожащий палец женщины указал на последний ряд дымящихся домов. Щуря глаза от гари, Гаврэл поковылял вперед. Никогда еще в жизни он не чувствовал себя таким опустошенным. С трудом переставляя ноги, он завернул за одну из уцелевших лачуг и замер на месте.

Весь в крови, на земле лежал его отец, неподалеку в грязи валялся брошенный меч.

Боль и злость боролись в сердце Гаврэла, наполняя его странной пустотой. Он смотрел на отца, но перед его мысленным взором всплыл образ мертвого тела матери, вдребезги разбивая остатки его детских иллюзий. Этот вечер дал жизнь не только необыкновенному воину, но и человеку из плоти и крови, очень чувствительному и ранимому.

— Зачем, отец? Зачем? — голос Гаврэла резко оборвался. Ему никогда уже не увидеть, как улыбается мать, не услышать ее песен, не участвовать в похоронной церемонии, — он покинет Мальдебанн, как только услышит ответ отца, иначе он не сможет сдержать гнев и обратит его против собственного родителя. Кем же он будет после этого? Ничуть не лучше отца.

Ронин Макиллих застонал. Его залепленные засохшей кровью глаза медленно приоткрылись, и он взглянул снизу вверх на сына. Когда он заставил себя говорить, из уголка губ заструилась алая ленточка.

— Мы… рождаемся… — Его слова оборвал приступ мучительного кашля.

Гаврэл схватил отца за плечи и, не обращая внимания на исполненную болью гримасу Ронина, немилосердно встряхнул его. Прежде чем уйти, он добьется от него ответа, он выяснит, что так взбесило отца, заставив его лишить жизни мать, иначе его всю жизнь будут мучить оставшиеся без ответа вопросы.

— Что, отец? Говори же! Зачем ты это сделал?

Ронин мутным взором старался отыскать глаза Гаврэла.

Торопливо и неглубоко вдыхая дымный воздух, его грудь вздымалась и тут же опадала.

— Сын, тут ничего не поделать… все мужчины Макиллихи… такими мы все… рождаемся, — произнес он с непривычной ноткой сочувствия в голосе.

Гаврэл с ужасом глядел на отца.

— Это все, что ты можешь сказать? По-твоему, ты сможешь убедить меня, что я так же безумен, как и ты? Я не такой! Я не верю тебе — ты лжешь. Ты лжешь!!! — Гаврэл вскочил на ноги и попятился.

С трудом приподнявшись на локтях, Ронин Макиллих вскинул голову, указывая на свидетелей дикой ярости Гаврэла — останки воинов клана Маккейнов, буквально искрошенных на куски.

— Это сделал ты, сынок.

— Я убивал не ради убийства! — Гаврэл, не вполне уверенный в истинности своих слов, перевел взгляд на изуродованные тела.

— Это часть… природы Макиллихов. С этим ничего не поделать, сын.

— Не называй меня сыном! Я больше никогда не буду твоим сыном, и во мне нет твоей болезни. Я не такой, как ты, и никогда не буду таким!

Ронин вновь опустился на землю, что-то неразборчиво бормоча. Гаврэл не хотел слышать что. Более ни секунды он не станет терпеть отцовской лжи. Повернувшись к отцу спиной, он смотрел на то, что осталось от Тулута. Уцелевшие жители толпились небольшими группками, наблюдая за ним в совершенном молчании. Отведя глаза от этой картины почтительного осуждения, которую он будет помнить до конца своих дней, Гаврэл устремил взгляд к темному камню замка Мальдебанн, врезавшегося в склон горы и возвышавшегося над деревней. Когда-то Гаврэл не желал ничего более, чем поскорее вырасти и помогать отцу править Мальдебанном, а со временем перенять у него бразды правления. Тогда ему хотелось, чтобы просторные залы всегда наполнял звонкий смех матери, а во время веселых разговоров был слышен громоподобный голос отца. Он мечтал о том, что благодаря его мудрому правлению клан будет преодолевать житейские невзгоды, что однажды он женится, и у него будут сыновья. Да, было время, когда он верил, что все так и будет. Но не успела луна пересечь небо над Тулутом, как все его мечтания, вся его сущность, до самой последней капли, все, что было в нем человеческого, обратилось в прах.