Итак, восемнадцатого мая тысяча шестьсот шестого года наконец-то сбылось то, чего я добивался еще от Дмитрия, то бишь триумфальный въезд в Москву. Главных победителей было двое – рядом со мной, бок о бок и на таком же белом скакуне, как мой, ехал Годунов. Да и народ, не взирая на холодный денек, высыпавший за пределы Белого города (в Скородоме-то куда просторнее), не особо отличал наши заслуги, горланя здравицы нам обоим. Впрочем, сам я этому обстоятельству лишь радовался. Теперь избрание Федора царем, можно сказать, в шляпе и никакие тайные происки Мнишковны не принесут вреда.

Ехали мы, разумеется, не первыми. Вначале патриарх на санях, из которых он, согласно заведенного обычая, не вылезает даже летом. Далее пяток или сколько там, не считал, митрополитов и архиепископов, а затем мы с царевичем и Марина Юрьевна в крытом возке. Жаль, бояре оттеснили наши полки в самый хвост. И полки, и Хворостинина-Старковского. Хотел я его пристроить поближе к нам, и Годунов не особо сопротивлялся тому, но ему отсоветовал Романов вместе с Семеном Никитичем Годуновым. Эдак мягко, но весьма настойчиво. С двух сторон пели. И про потерьку чести, и про то, что невместно вперед остальных пускать. Да и за какие заслуги? Князь Мак-Альпин воинник, Ходкевича с Сапегой побил, его временно приблизить для прочих убытка нет, а Иван Андреевич вовсе в тех сечах не участвовал. Да и родом он хоть и именит, но до первейших не дотягивает.

Мой бывший ученик развел руками, виновато улыбнувшись мне. Мол, сам видишь, как обстоят дела. Я понимающе кивнул, не став спорить. К тому же меня больше занимало иное словцо, вскользь оброненное Романовым в отношении меня: временно. Не зафиксировал бы я его, но боярин в своих уговорах насчет Хворостинина повторил его аж трижды. И Семен Никитич его упомянул. А Годунов на него ни разу не отреагировал. Никак.

Но хорошо и то, что Федор принял мой совет пустить впереди бояр сотню, бросавшую под его ноги польские и литовские знамена. Им-то поначалу тоже определили место позади, но я вполголоса заметил престолоблюстителю, что тогда народ не поймет, кто именно одолел гетмана. А кое-кто и вовсе посчитает, будто лупили его те, кто сейчас едет следом за государем.

– Тогда надо бы и Федору Борисовичу позади остаться, – вкрадчиво посоветовал Семен Никитич, пояснив: – Чай, и он в битвах участия не принимал.

Я хмуро покосился на знакомую до боли в кулаках рожу и перевел взгляд на своего ученика. Реакция Годунова мне не понравилась. Глупость же явная сказана, а он нет, чтоб одернуть, на меня уставился. Хорошо – молча, не стал эту дурь излишними словами усугублять. Но в настороженном взгляде вопрос: чем ответишь, князь?

– Не принимал, говоришь? – усмехнулся я. – А я иначе думаю, боярин. Участвовал он в сражениях, пусть и незримо. Я и в поход по его повелению выступил, и ляхов наши полки под его знаменами били, и гвардейцы в бой с его именем на устах шли, да и сражались-то они за Русь, а кто ее государь? То-то и оно, – и, повернувшись к Годунову, с лукавой улыбкой добавил: – Да и должок за тобой, Федор Борисович, остался.

– Какой? – недоуменно нахмурился он.

– Обыкновенный, – развел я руками. – Кто зимой всю Эстляндию с половиной Лифляндии завоевал? Ты, я и Зомме. А въезда торжественного, с трубами, с барабанами, под развеселый колокольный звон, у нас с тобой тогда не получилось. Непорядок. Вот и верни этот долг московскому люду. Но пусть он знает, кто тогда у тебя под рукой был, а кто лишь ныне и на время появился.

Это я обоим Никитичам их шпильку вернул. Мол, поглядим, кто из нас временщик.

Лесть моя на Годунова подействовала. Щеки порозовели, как у красной девицы, и в глазах, устремленных на меня, появилось совсем иное выражение. Благодарность пополам с удовольствием. И когда Семен Никитич, очевидно на правах троюродного дядьки, снова прогундел, что ранее таковского никогда не бывало, Федор повел себя иначе, отрезав:

– Не бывало, так будет. Помнится, мне один мудрый человек поведал, будто все когда-то впервые случалось, потому важно одно: на пользу новинка али нет.

И снова на меня посмотрел: «Как видишь, ничего из твоей науки не забываю, в памяти держу».

«Правильно», – подмигнул я в ответ. И отдельная сотня, отделив от нас недовольных бояр, поехала следом за мной и Годуновым, держа в руках низко опущенные в знак поражения хоругви, чуть ли не подметая ими в знак пренебрежения грязный снег. Правда, в одном Федор ко мне не прислушался, определив им место позади кареты Мнишковны, ну да ладно.

Казалось, все замечательно, но меня по-прежнему смущали разительные перемены, произошедшие за время моего пребывания в Прибалтике. И вольное разгуливание Марины Юрьевны, коей полагалось безвылазно сидеть в своих палатах, оказалось как бы не самой невинной из них. Впрочем, причина тому у нее была уважительная: яснейшая уже не числилась на сносях, скинув ребенка буквально через три дня после моего отъезда. Оправилась она быстро (а был ли выкидыш вообще?), благосклонно приняв соболезнования царевича, каковой поспешил утешить Мнишковну. Да столь рьяно утешал, что вскоре их видели исключительно вместе. Порознь они пребывали не более получаса утром и столько же вечером, перед сном. Словом, все шло к тому, что сбудется пророчество Мстиславского. И впрямь дело не всегда заканчивается кровавой дракой – подчас веселой свадебкой.

Увы, узнал я об этом позже, иначе вел себя совсем иначе. Да и разговаривал бы со своим бывшим учеником во время нашего торжественного въезда в Москву не о том. Нет, поначалу, пока беседа вертелась вокруг Прибалтики (Федора весьма интересовали подробности битв), все было прекрасно.

– Ох и силен ты ратиться, – восторгался он. – Мне и посейчас в твои победы трудно поверить.

– Зато можно пощупать! – кивнул я назад, намекая на волочившиеся по снегу хоругви.

– Да как резво! Мы ить токмо к Дмитрову подошли, а тут и гонец твой с весточкой, что ничего не надобно, сам управился.

– То не я резв – гвардейцы мои со стрельцами шустрыми лисичками пробежались, – улыбнулся я.

– Ну да, ну да, – весело подхватил Годунов. – А где твои лисички хвостиками махнули, там польские зайцы десять лет не появятся.

– Насчет десяти трудно сказать, но три-четыре года у нас теперь в запасе точно имеются, – поправил я его. – Впрочем, нам и их хватит. Если шведский Карл что-либо затеет, то в ближайшие пару лет, не позднее. Да и то навряд ли. Их же за последние годы Ходкевич в хвост и в гриву лупил, а тут сам в плену оказался. Получается, мы сильнее гетмана. Тогда какой смысл с нами тягаться?

– И ведь вдвое больше людишек он имел, вдвое больше, – продолжал восхищаться он.

– Правда, победа чуть-чуть не сорвалась, – вспомнился мне запоздавший с предупреждением польский гонец и я (не иначе как чёрт за язык дернул), намекнул на предательство Мнишковны. Мол, по счастью Марина Юрьевна со своим гонцом к королю Сигизмунду чуточку припозднилась. А окажись он немного проворнее, всего на несколько суток, быть битому не Петру Сапеге с гетманом Ходкевичем, а мне.

Лицо Годунова надо было видеть. Яркий веселый румянец мгновенно исчез с лица, сменившись на бледность.

– Ты в своем уме, князь? – растерянно спросил он.

– Сам посуди, – пожал я плечами, приступив к раскладу.

Был он, на мой взгляд, безукоризненным. О том, что из Вардейки вышли шесть моих сотен-хоругвей, о которых говорилось в грамотке гонца, слышал от меня один Годунов, ибо я так планировал изначально, о чем и сказал ему. Позже переиначил, взяв десять, а ему об этом сообщить забыл. Но выходили они из Вардейки не таясь, в открытую, следовательно, тайному шпиону посчитать их подлинное количество – делать нечего. Получалось, сообщить Сигизмунду о шести моих сотнях мог либо государь, а я о такой глупости и думать не желаю, либо тот, кому он рассказал. Других вариантов нет.