– Еще бы! Такое не заметить – слепым надо быть.

Мало-помалу разговор зашел и о его сыновьях. Оказывается, всыпал он им, дабы они побыстрее взялись за ум и не повторили его горькой судьбинушки, ибо и он по молодости рвался к новзизне, желая изобразить таковское, чтоб все вокруг ахнули. Ну а ему за таковское по рукам, по рукам! Не раз и в затворе посидеть довелось, да не одну седмицу.

– Мыслишь, враз смирился?! Худо ты Истому знаешь! Однова меня, яко упорствующего еретика, ажно в особливое узилище сунули, вовсе без света. Да на чепь посадили. Пять седмиц просидел. Ох, скока натерпелся. Потому и…, – он кивнул на подростков, поглядывающих на нас сквозь щели полатей.

– Боишься, стало быть, за них? – уточнил я. – А если я тебе пообещаю, что их ждет иная судьба, тогда как?

И вкратце обрисовал перспективы.

Истома заколебался, но потом нахмурился и выпалил:

– Нет!

– Почему? – удивился я.

– Хотишь, чтоб их анафеме предали? – сурово уставился он на меня. – Иконы на новый лад писать церква все одно, нипочем не дозволит.

Пришлось заново объяснять, что иконы они уродовать и коверкать никогда не станут, поскольку писать их совсем не будут, одни картины. Не старался бы так с уговорами, если бы не чувствовал спиной напряженные взгляды ребят, устремленные на меня. Хотя у меня наверное все равно бы ничего не получилось, но я придумал вариант, устраивающий обоих. Мол, отдай мне ребятишек в обучение по договору, а я тебя не обижу.

– Вон ты медок мой нахваливал, – кивнул я на стол, где возвышалась третья по счету фляга.

– Знатный, – согласился Истома. – Нас-то в обители все больше брагой али пивом потчуют, да и то раз в три седмицы, не чаще. Рази что на двунадесятый праздник келарь расщедрится, да доброго вареного медку поднесет.

– И впрямь худо, – посочувствовал я. – Что ж, тогда я тебе его и стану присылать в качестве оплаты. По ведру ежемесячно.

– Не дорого выйдет? – хмыкнул он.

– Дорого, – согласился я. – Но больно мне ребята твои по душе. Художество в них хитрое[16] чую. Не иначе, как оба в своего батюшку уродились.

Истома засмущался, покрякал, и озабоченно осведомился:

– А с ведром не обманешь?

– Княжеское слово – золотое слово. Но чтоб тебе лучше верилось, мы с тобой уговор составим.

– Архимандрит Иоасаф напрямки сказывал: отпустишь детишек в Кологрив, епитимию наложу, – припомнилось ему.

Я потер лоб, прикидывая, как обойти, но нашелся, дав Истоме честное княжеское слово, что ноги их в Кологриве не будет. На этом условии мы и составили договор, указав в нем и срок – пять лет. Меду мы в договоре посвятили целый абзац, подробно расписав требования к его качеству.

Слово свое я сдержал. И его мальцы и остальные двое в сопровождении гвардейцев в тот же вечер отправились… в Медведково. Туда же спустя пару дней (едва приготовили жилье, поставив бок о бок две здоровенные избы-пятистенки) привезли и всех иноземных живописцев.

Одно плохо, «ожила» половина моих «зайцев». Ожила и обратно в лес убежала. Во-первых, вновь ухудшились мои отношения с Гермогеном, причем на порядок. Если до того ему напевали в уши Никитичи да Марина, то сейчас добавился патриарх Игнатий, понявший, что от надежд вернуть села и деревни придется отказаться. И узнав о моих, как он выразился, проделках, казанский митрополит на очередном заседании Малого совета публично обвинил меня в том, что я не просто еретик, но «вельми зловредный». А как иначе, коли я тяну за собой в ересь молодежь и, пользуясь их неопытностью, сбиваю с пути истинного.

Впрочем, и остальные члены совета помалкивали недолго – всего одно заседание. Добро быстро забывается и во время второго бояре с окольничими и стольниками взялись за старое, бурно поддерживая Гермогена. То есть ускакал и другой «заяц». Оставалось удовольствоваться тем, что двух, вопреки пословице, я все-таки завалил. Но утешаться этим я мог в оставшееся от заседаний Малого совета время, а сидя на них мне об этом как-то не думалось.

Да еще моя несдержанность. Всякий раз, направляясь рано поутру на совет, я давал себе слово пускай не соглашаться явно, но хотя бы молчать, о чем бы ни шла речь, и постоянно о том забывал. Впрочем, когда вспоминал, все равно не молчал. Совесть не позволяла.

К примеру, во время обсуждения вопроса, касающегося денег, точнее, новой подати в связи с предстоящими торжествами: венчанием на царство и государевой свадьбой….

Признаться, я и не представлял себе, что для организации этих празднеств требуется столько серебра. Но в любом случае сдирать его с народа нельзя. Прямо тебе копия двадцать первого века: Москве веселиться, а Руси прослезиться.

Нет, возможно, я бы сдержался, промолчал, но как назло припомнились деревни, в которых доводилось ночевать совсем недавно на обратном пути из Прибалтики в столицу. Одни избы чего стоят. Все какие-то почерневшие, по большей части запущенные, обломанные и неряшливые, а половина и вовсе ушли в землю и походили то ли на свинарники, то ли на собачьи конуры. Маленькие – голову не просунуть – окошки, затянутые мутными бычьими пузырями, покосившиеся двери. Крыши местами сползли, местами провалились. Где чернеет гнилая дрань, где клочьями торчит солома, прикрепленная жердочками. Трубы под стать домам – деревянные, обгрызенные и закопченные.

Одежонка на крестьянах соответствующая. Лохмотьями не назовешь, но и приличной язык не повернется. Про еду отдельная песня. Впрочем, какая там песня. Скорее стон. Специально заглянул в пару-тройку изб и повсюду одно толокно – толченая немолотая овсяная мука с квасом и солью. А вприкуску к нему хлеб пополам с мякиной. Да и то не везде – в одной избе меня вообще угостили не пойми чем. Этот кусок и в руки-то брать неприятно, настолько он походил на высохший комок грязи. Позже у хозяек узнал, что он с лебедой и сосновой корой. В качестве эксперимента я, стараясь не морщиться, мужественно откусил, добросовестно прожевал и проглотил. Хватило меня на один кусочек – нельзя испытывать терпение своего желудка.

А ведь я выбирал не самые убогие избы. Да и у старост стол не ломился от всевозможной снеди. Получше, конечно, и еда удобоваримая, и квас трёх сортов – на меду, клюквенный, яблочный, да и хлеб приличный, без подмеса. В лапше даже сало имелось. Но все одно – особо не разгуляешься. А деньки, между прочим, не постные – мясоед. Вот только нет у них на столе мяса-то. Нам крестьяне нашли, что продать, но как я выяснил, половина, польстившись на звонкое серебро, приволокла всю живность до последней курицы.

И эти деревни, наряду с прочими, юный престолоблюститель с подачи своих многомудрых советников собрался обложить дополнительным налогом. Молодец, ничего не скажешь.

Кроме того, если вспомнить о поздних морозах, обрушившихся на страну вместе со снегопадом в середине мая, налагать на людей новую подать ни в коем случае нельзя. Я хоть и несведущ в сельском хозяйстве, но и то понимаю, что урожай озимых в это лето крестьян не порадует. Да и с яровыми неизвестно чего ждать. Хлестанут дожди на уборочную и все: сидеть народу без хлеба. И тогда впору думать не о новой подати, а о помощи, где для них зерно на семена взять. Я сам по такому случаю снарядил гонца в Речь Посполитую, дав команду ребятам из «Золотого колеса» и отменив свой запрет на игру в долг для шляхтичей.

Основания для такого запрета при игре в рулетку у меня имелись, даже несколько. Во-первых, если подавать в суд на взыскание денег, неизвестно в чью пользу вынесут решение. Во-вторых, в случае разбирательства может всплыть наружу подлинное происхождение официального владельца заведения (так ты из Руси!) и тогда жди чего угодно.

А плюс к тому и в-третьих: становился неизбежным погром казино. Ну как с евреями, надеявшимся заняв кучу денег королям, герцогам и графам тем самым обезопасить себя от нападок. А того невдомек, что графу проще натравить на них чернь, чем уплатить огромный долг. Когда именно произошел бы погром казино – неведомо, но что рано или поздно это случилось бы, к гадалке не ходи. И цель одна – изничтожить долговые расписки, по которым нечем платить.