— Ульшпергеру повезло, — продолжал Гербер, — он и выглядит хорошо. Ничего нет проще, как чувствовать недоверие к человеку, который очень хорошо выглядит и которому очень везет. Но так не годится.

— Да, не годится, — согласился Рихард.

Этой ночью — Гербер уже ушел домой — Ханни проснулась, вероятно от стука входной двери. У Рихарда внизу еще горел свет, и она решила спуститься к нему и сказать то, что ей давно уже следовало сказать теперь она твердо знала — у нее будет ребенок. Их мальчик, уже большой — они оба в нем души не чаяли, и в Коссине все считали его их сыном, — был им не родной. После лагеря Ханни думала, что никогда уже не сможет родить. Старый товарищ Рихарда Мартин уговорил ее взять ребенка, думая, что заботы о нем заглушат ее тоску. А теперь, словно за эти годы она стала совсем другой душою и телом, второй ребенок должен был появиться в их отныне радостном доме. Ханни долго молчала, потому что боялась зря взволновать Рихарда.

Сейчас, когда она, решив наконец поделиться с ним радостью, спустилась вниз, Рихард не сидел за работой или у радиоприемника, а опять шагал взад и вперед по комнате. Он нахмурился и спросил:

— Почему ты не спишь? — Это прозвучало как: «Почему ты мне мешаешь?»

Она поняла, что он сильно чем-то встревожен. Значит, не время обременять его новыми заботами, даже радостными. Она заколебалась — уйти или остаться? В ее нерешительности таился невысказанный вопрос, и Рихард, заметив это, заговорил первый:

— Раз уж ты не спишь…

— Я тебя слушаю, — отозвалась Ханни.

— Гербер тоже не понимает того, что здесь день и ночь меня мучает. Возможно, он слишком прямолинеен. А ты, можешь ли ты себе представить, что мне вдруг стало остро недоставать одного человека, хотя я никогда не думал, что этот человек нужен мне? Всю жизнь я считал, что я ему нужен, да еще как! А вышло все наоборот, это же поразительное дело!

— Ты имеешь в виду Роберта Лозе? — спросила Ханни. — Что ж тут поразительного? Ты переменился, и он тоже. Тебе сейчас нужен опыт, который он успел приобрести. Ничего плохого я в этом не вижу.

— Ничего плохого?

— Конечно. Вот если бы ты этой перемены не заметил, было бы худо.

— Есть в этих послевоенных коссинцах что-то, видимо, не до конца мне понятное. В Гарце все было точно в цехе. Каждый говорил со мной начистоту. И о важном и о всякой ерунде. Даже плохие, безразличные люди. Пожалуй, они-то и объяснили мне то, чего я не понимал. Наш завод демонтировали. Но там ведь все происходило, так сказать, в миниатюре. И я мог им объяснить. Здесь я ничего объяснить не могу. И по-моему, не коссинцы в этом виноваты, а я. Не знаю, как объяснить, и точка. Оттого, что сам толком не понимаю. Действительно ли Улих неправ, а прав мастер Цибулка? Мне еще надо кое-чему подучиться. Что же касается Роберта, то, во-первых, он прекрасно здесь сориентировался, а во-вторых, он еще и учился, правда, чему то другому, быть может, более трудному.

— Он бы и тебе посоветовал последовать его примеру.

Незадолго до переезда Вебера к Эндерсам Эрнст Крюгер после смены подошел на улице к Томасу. Поначалу несколько смущенно, а потом с горячностью, так как Томас внимательно его слушал, Эрнст сообщил, что придумал одну неплохую штуку. Но вот вычертить ее он не умеет, не поможет ли ему Томас, он ведь в этом деле разбирается, сделать чертеж в масштабе так, чтобы его можно было подать в бюро рационализации. А он со своей стороны поделится с ним премией.

— Идея твоя, — отвечал Томас, — и делиться тебе со мной нечего. Пошли, не будем откладывать дело в долгий ящик.

Он мигом понял идею Эрнста переделать бугель, о который девушки обдирали себе руки.

— Как ты думаешь, — спросил Эрнст, — сколько за это заплатят? На этот раз я ни за что не отдам деньги домой, надо хоть штаны себе купить. А может, и побольше выйдет?

— Повремени лучше со своими расчетами, — сказал Томас, — сначала надо, чтобы приняли твою заявку. Обновлять все бугели — довольно дорогое удовольствие, а ты знаешь, что у нас не очень-то любят раскошеливаться.

— Им надо только прикинуть, насколько это обойдется дешевле вечных ремонтов.

— Кто знает, — сказал Томас, желая подготовить его к возможному разочарованию, — не собираются ли у нас монтировать новую установку. Тогда бугели будут вообще не нужны.

— Пока это сделается, пройдут месяцы и расходы давно оправдаются, — настаивал Эрнст так, словно его судьба зависела от Томаса.

— Ладно, попытка не пытка.

Томас много часов подряд просидел с Эрнстом над чертежами. Эрнст хоть и надеялся заработать какие-то гроши — может, на штаны хватит, — но, как и Томас, на коссинский завод смотрел как на свой. Это чувство «собственности» и заставляло его размышлять надо всем, что было связано с его работой. А в жизни Эрнста мало что было не связано с работой.

Разве что сестренка там, дома. Изо всей семьи только Ушши держала его сторону. Ее гладкие темно-каштановые волосы, туго зачесанные назад, образовывали сердечко на узком белом лбу. Ушши была похожа на школьницу, маленькая, хрупкая. Она откидывала назад головку и смотрела на брата, как бы взывая о помощи.

Среди людей, окружавших Эрнста, не было ни одного, кто бы натолкнул его на новые мысли. Угрюмыми, печальными, иногда хитрыми были эти люди. Даже отец, насколько он его помнил. И мать, и дед с бабкой, и братья, и тетки. Ушши, та, пожалуй, была другая, словно не сестра ему, а дочка.

Иной раз яблоко и далеко падает от яблони.

Эрнст, вероятно, больше, чем все остальные, любил Рихарда Хагена, был уверен, что тот способен на все доброе, смотрел ему в рот, когда он говорил, поджидал его на улице. Рихард, как секретарь партийной организации, считал своей обязанностью знать каждого и в свободную минуту зайти к каждому в дом. А вот в семействе Крюгеров он еще не побывал и ни разу еще не вступил в разговор с Эрнстом. Да на то и не было причин. Там, по-видимому, все шло гладко.

Года два назад, впервые приехав в Коссин выступать на собрании, он вообразил, что своей речью взбудоражит весь народ. Воркотня и молчание — вот был ответ на нее, да еще каверзные вопросики. Может быть, только маленькая горстка людей поняла его. И среди них — Эрнст Крюгер. Этот паренек вдруг попросил слова. Мать резко его оборвала на потеху всем присутствующим.

Итак, Рихард Хаген с горечью убедился, что успеха он не имел. Слова, воспламеняющие людские души, увы, не всегда приходили к нему в нужную минуту. Но он не заметил, что для юного Эрнста Крюгера они были как луч света. Суть того, что в семье Эрнста называлось «крахом», раз и навсегда ему уяснилась; раз и навсегда уяснилось и то, как он отныне должен вести себя.

Для Эрнста Крюгера счастьем было сидеть с Томасом за чертежной доской. Время от времени в комнату входила Тони и молча ставила на стол горячий кофе.

Когда чертеж был закончен, ему стало чего-то недоставать в жизни. Может быть, тихой комнаты, а может быть, гладкой смуглой руки, протянутой над столом, когда Тони пододвигала им чашки. Он почувствовал, насколько легче проложить себе дорогу в жизни, если твое жилище битком не набито крикливыми родственниками.

Он пошел в бюро рационализации и передал чертежи. Ему посоветовали набраться терпения. Ответ он получит в новом году. Он огорчился. Томас ждал его на улице. Но ему предстояло еще большее огорчение. По дороге им встретился Хейнц Кёлер, которому Томас крикнул: «Я приду вечерком». Эрнст чувствовал, что Томас охотнее проводит время с Хейнцем. О чем только они не говорили, а Эрнст, слушая их разговоры, почти, вернее, вовсе ничего не понимал.

Томас и Лина от ворот завода быстро пошли в город, плечом к плечу, одинаковым шагом, точно две лошадки, подобранные по росту. После каждой фразы Лина поворачивала голову, чтобы убедиться, слушает ли ее Томас.

— Томас, что ты никак не можешь развязаться с этим Хейнцем? Неужто оттого, что вы вместе учитесь? Я допускаю, что между вами существуют приятельские отношения. Но твоим другом он никогда не станет, наоборот.