Как-то раз, шла последняя неделя февраля, Томас в нерешительности вышел с вечерних занятий. Если поторопиться, можно еще поспеть на коссинский поезд. Но, сделав несколько быстрых шагов, все же решил заночевать у Герлихов и свернул с мощеной улицы на узкую дорожку, которую постепенно протоптали жильцы дома. Кто-то бежал за ним следом едва слышно, так как дорожка была земляная, размокшая от дождя, и догнал его уже в подъезде.

— Откуда ты взялась? — воскликнул он.

Неужто Пими способна старую грезу скрепить с новой, так что и шва не будет заметно, слить воедино магазин в Рейфенберге и подъезд герлиховского дома, узкую полоску рано угасшего вечернего света во время рождественских каникул отождествить с мерцанием этого нерешительно уходящего дня? Казалось, и минуты не прошло со времени их последней встречи. Пими снова встала на цыпочки или все еще продолжала стоять. На ней было детское пальтишко, так ему показалось, с остроконечным капюшоном. Глаза ее нестерпимо блестели.

— Пойдем, — сказал Томас, — спустимся к реке.

На свету глаза Пими не блестели, как глаза ночной птицы, только мерцали. Улица в этот час была довольно пустынна. Томас знал редких прохожих разве что по виду, а его здесь совсем не знали. Может быть, оттого ему чудилось, что он перенесся в чужие края. И ничего удивительного в этом не было, во сне ведь не удивляются. Спускаясь вниз, они молчали. Раза два или три Пими взглянула на него, он подумал, что она хоть и не косит, но что-то есть косое в ее взгляде.

— Мы, собственно, можем пойти к Викингу, — сказал он.

Томас, если бы и жил здесь постоянно, все равно бы ничего общего не имел с вечерними посетителями Викинга. Другого они были пошиба, чем его коссинские друзья. Это было видно по их рубашкам, по их стрижке, брюкам. В углу нашелся свободный столик.

— Чего ты хочешь, пива, лимонада, коньяку? — спросил Томас.

— Если можно, коньяку.

— Ты голодна?

— Я всегда голодна, — призналась Пими.

— Ты же совсем крохотная мошка, — сказал Томас, — неужто они не могут досыта накормить тебя на твоей птицеферме?

— Где? — Пими мгновенно спохватилась. — Они-то хорошо кормят, но я ведь последнее время в больнице лежала. Повторная операция, ее необходимо было сделать. А там, скажу тебе, кормили отвратительно.

— Эх ты, бедняга, — чуть насмешливо сказал Томас и похлопал ее по руке. Пими не шелохнулась, опустила глаза. Теперь, когда она не смотрела на него своим надломанным, странным взглядом, она ему даже нравилась.

— Ты все еще очень бледная. Впрочем, тебе это к лицу, — сказал он.

Официант принес пива Томасу, коньяку Пими и обоим по порции картофельного салата и сарделек. Пими жадно набросилась на еду, но, заметив взгляд Томаса, взяла себя в руки и стала есть изящно и неторопливо. Как же она изменилась, подумал Томас. Барышня, да и только. Вдруг она пристально на него взглянула, и он тут же установил, что глаза ее не перестают мерцать даже в полутемном углу.

Но больше всего она ему нравилась, когда, говоря что-то, опускала веки. Ресницы, черные и длинные, красиво ложились на треугольное личико.

— Томас, а ты сюда как попал?

— Я приезжаю сюда на учебу, но не каждый вечер. Работаю слесарем по машинам на коссинском заводе. А здесь слушаю лекции по одному предмету.

— Надо же! — воскликнула Пими.

— А что ты так удивляешься?

— Вот ты, значит, какой стал!

— Какой же, собственно?

— А, ерунда, — сказала Пими непонятным ему тоном. На секунду ее рот так и остался открытым. Потом она добавила: — Ты еще очень важной персоной сделаешься. Ну а невеста у тебя есть?

Томас помедлил с ответом.

— Есть у меня девушка, очень славная.

Она все смотрела на него, повторяя:

— Надо же! — И опять быстро проговорила: — Вот, значит, какой ты стал!

— Какой же? — рассмеялся Томас.

— Подумать, что ты за такое дело взялся, и время у тебя выбирается. Здорово!

— А ты? — поинтересовался Томас. — Что ты-то делаешь на своей ферме? Скажи, это та самая ферма, на которую ты пошла тогда работать?

— Та самая. Но я обязательно начну учиться.

— Ты? — он удивился. — А чему учиться?

— Мне разве нельзя? Тебе только можно? На бухгалтерские курсы пойду.

— А тебе это пригодится?

— Конечно. Надо же кур считать, — ответила Пими и засмеялась. Взгляд у нее опять сделался странно надломанным.

Между тем в зал набился народ. Свободные места за их столиком были теперь заняты. Рабочие с эльбского завода — он никого их не знал — безразлично проходили мимо него. Но посматривали на Пими. Пими чувствовала их взгляды и высокомерно опускала веки, лишь через известные промежутки времени подымая глаза на новых посетителей.

— Пошли-ка, — сказал Томас, — мне лично обязательно надо идти. Завтра утром голова у меня должна быть свежая.

— Конечно, конечно, свежая, — пробормотала Пими, — я понимаю.

Томас стал расплачиваться. Официант разменивал ему десятимарковую бумажку.

Пими так и впилась глазами в обоих. Ее головка едва возвышалась над их руками. В своем остроконечном капюшоне она выглядела совсем крохотной рядом с рослым Томасом. Парни за их столиком с веселым любопытством наблюдали за этой парой.

— Я спешу на поезд, — вдруг объявила Пими, — меня ждет подруга. А он вот-вот придет.

На улице шел дождь. Они просидели несколько минут в бараке, приспособленном под зал ожидания. Пими склонила головку на плечо Томаса. Он этого не заметил или сделал вид, что не заметил. В ночи раздался свисток паровоза, поезд, пыхтя, остановился. Пими повернулась к Томасу, укусила его за палец и одним прыжком вскочила на подножку, паровоз дал второй свисток, поезд скрылся во мраке.

Томас слизнул с пальца капельку крови. И пошел назад по Бельницерштрассе.

Когда-то, в шайке Эде, Пими случалось куснуть его за палец в шутку или даже со зла. Куда она поехала, спрашивается? Он забыл спросить, где живет ее подруга. Впрочем, ему это было безразлично. Вдруг за его спиной послышались быстрые шаги, он круто обернулся, нет, улица была мокрая и пустая. Пусто было и в подъезде.

Проснувшись утром, он взглянул на свой палец. И часто взглядывал на него все последующие дни, хотя след, если таковой и остался, был не больше укуса комаришки, к тому же пальцы его вечно были вымазаны сажей и машинным маслом. Он вспоминал Пими и за работой в ремонтной мастерской, даже когда Гербер Петух потребовал, чтобы именно его, Томаса Хельгера, перевели к нему на место заболевшего парня. Томас был этому рад. Ему куда больше хотелось работать в мастерской Гербера, нежели под началом Янауша в веберовской бригаде. Вспоминал и во время учебы, не то чтобы уж очень отчетливо, но довольно часто.

Сидя у Лины в комнате, он вдруг начинал улыбаться и на ее вопрос, в чем дело, отвечал:

— Так, пустяки!

После работы, вымыв в умывальной руки щеткой и мылом, он смотрел, видна ли еще точечка на его пальце.

Однажды утром Томас, выйдя из вагона на нейштадтском вокзале — здесь останавливался поезд узкоколейки Бельниц — Эльбский завод, — почувствовал в воздухе какую-то тревогу, но, может, ему это только показалось. Он опаздывал. Не имел ни минуты времени. Автобус уже уехал.

Томас пошел через мост вместе с другими; они тоже опаздывали, спешили и были чем-то взволнованы, причина их волнения оставалась ему неясной. Наконец он спросил, что случилось. Сталин опасно болен, отвечали ему. На Главной улице, прежде чем свернуть к заводским воротам — теперь у него уже оставалось несколько секунд времени, — он из-за спин стоявших впереди стал читать висевший на стене листок.

Пожилая женщина, вторая повариха из рабочей столовой, на голове у нее был не платок, а всем здесь знакомая ярко-синяя вязаная шапчонка, надвинутая на уши, сказала:

— Все там будем.