Рихард сел рядом с женой в кресло из черного полированного дерева с красной узорной обивкой. Он ловил то Берлин, то Москву, хотя почти не понимал по-русски — он не раз пытался изучить этот язык, даже в концлагере, но алфавита не усвоил.

Он чувствовал — близится смерть. Чувствовал ее даже здесь, в комнате с креслами и ковром, которым гордилась его мать, потому что у нее первый раз в жизни был хороший ковер. Смерть близилась из радио, кралась, словно враг, хотя ее темное, сейчас всему миру угрожавшее имя в страхе избегали произносить. Уже подсчитывались капли крови и удары сердца, и Рихард, понятия не имевший, сколько их нужно для жизни или для смерти, испуганно слушал.

В прошедшие годы смерть не раз приближалась к Рихарду, но он ее не подпускал. Делал вид, что ее вовсе не существует, и потому ускользал от нее, как с горки скатывался, легко, без ушибов. Но теперь она пришла. Рихард обязан был с этим считаться.

Ханни удивленно взглянула на мужа. Он тупо уставился в ковер. Поначалу и не заметил, что она на него смотрит. Ханни тихонько позвала:

— Рихард!

Он повернул к ней свое измученное, постаревшее лицо.

До сих пор Рихард всегда был авторитетом для Ханни, как в будничных, так и в более серьезных вопросах. Еще с детства она слушалась его, как слушалась позднее, когда их детская дружба ни с того ни с сего обернулась любовью. В невыносимо трудные минуты в лагере она задавалась вопросом: что бы мне посоветовал Рихард? Она вышла на свободу, и даже искорки радости в ней не осталось. Ханни совсем пала духом. И ни о чем больше не спрашивала Рихарда. Дважды потерпела крушение ее надежда произвести на свет живого ребенка. Она уже готова была поверить, что истязания в лагере сделали это невозможным. Она взяла чужого ребенка, полюбила его, как собственного сына. Теперь Ханни была уверена, что родит здорового малыша. Эта смелая уверенность и спокойное приятие неизбежности давали ей чувство какого-то внутреннего превосходства.

Она дотронулась до руки Рихарда. Спросила:

— Ты принимаешь это так близко к сердцу? — И осторожно добавила: — Конечно, его имя много значит для нас, но мы привыкли со всем справляться сами. Ты, твой друг Мартин, да и я тоже.

Рихард сделал отклоняющий жест, как бы говоря: «Оставь».

Оба умолкли, искали слова. Вдруг Рихард сказал:

— Нет, не только его смерть меня угнетает. Сегодня мне особенно ясно стало, сколько людей все еще против нас. И против меня. Да иначе и быть не может. Они предубеждены против того, за что я стою. Хотя сами этого еще не понимают, вернее, не хотят понять.

— Ты как с луны свалился, — отвечала Ханни. — После стольких-то лет. Разве могут они выработать в себе другое отношение? Но теперь ты здесь. Для этого ты здесь.

— Я говорю не о каких-то там врагах, — продолжал Рихард, — а о хороших, честных рабочих. Никогда раньше мне это не было так ясно. Он умирает, и все вырвалось наружу!

Он рассказал, что произошло в мастерской Янауша.

— Странно, что ты этого не понимаешь, — сказала Ханни.

— Понимать я, конечно, понимаю. Но на мне лежит ответственность за них. Ты сама говоришь: для этого ты здесь. Вот я и спрашиваю себя, что, неправильно я говорил с ним или упустил подходящий момент для разговора? Теперь ты поняла? Не только смерть Сталина меня угнетает, но все, что всплыло на свет в связи с его смертью.

Когда Лина в самом начале траурного собрания приглушенным голосом, но отчетливо проговорила:

— Мы потеряли самого дорогого человека, который когда-либо был у нас, — то даже совсем молоденьким паренькам и девчонкам, отнюдь не так трагически настроенным, показалось, что они потеряли кого-то, если и не самого дорогого, то все же дорогого и близкого. Лина ведь необдуманного словечка не скажет. Она близка к обмороку. Но страшным усилием воли держит себя в руках.

Большинство верило Лине. Даже те, что до сих пор не так остро восприняли эту смерть, были испуганы, им стало казаться: случилось что-то грозное и непоправимое.

На Томаса голос Лины всегда производил впечатление. По ее голосу он понимал, что эта бледная, обычно молчаливая девушка способна на глубокие чувства, но умеет владеть ими.

Она тихонько опустилась на свое место в первом ряду. Ее густые белокурые волосы, которые она по торжественным случаям особенно долго разглаживала щеткой, спадали на длинную, тощую шею. Держалась она очень прямо. На ней было темное платье, еще не виданное Томасом. Он подумал: она только что купила его с получки. И устыдился будничности своих мыслей.

Сначала они обошли площадь Ольги Бенарио. Томасу вспомнилось, что Лиза однажды рассказывала Роберту относительно переименования этой площади. Молоденькая девушка, местная руководительница СНМ, самовольно провела это переименование, за что ей сильно нагорело: площадь должна была носить имя Рудольфа Шварца, руководителя Коммунистического союза молодежи, убитого нацистами в первый год гитлеризма. И она же с улыбкой успокаивала взволнованную Лизу, хорошо, мол, и то, что в наше время возникают споры, как назвать площадь — именем Рудольфа Шварца или Ольги Бенарио.

Главная улица города уже довольно давно называлась улицей Сталина, но по старой привычке все обычно говорили: Главная улица. С прошлого лета ее с одной стороны замыкал круглый скверик, в котором был разбит цветник и высился памятник Сталину. Небольшой памятник в соответствии с размерами и возможностями соорудившего его города. За сквером начинался довольно протяженный и еще не достроенный поселок, хотя в два или три ряда домиков уже въехали жильцы. Когда-то здесь находилась сортировочная железнодорожная станция, подъездные пути к бентгеймовскому заводу, а также большой вагонный завод. Все это подчистую смела война в последний свой месяц. Впрочем, воронки от бомб были давно засыпаны и прикрыты дерном.

К памятнику сейчас стекались траурные демонстрации: с коссинского завода, с разных фабрик, из школ и Дома культуры СНМ. Последней двигалась колонна, прошедшая по мосту из Нейштадта. Руководящие лица возлагали венки к подножию памятника.

Из молодежного руководства Лина в первую очередь наблюдала за порядком. Один Томас догадывался, чего ей стоило это самообладание и внешнее спокойствие. Колонны демонстрантов двигались молча, Томас только раз услышал какой-то шепот за своей спиной, но что было сказано, не разобрал. Шептуну ответил приглушенный голос Хейнца Кёлера:

— Ты что, спятил! Придержи язык!

Ночевать Томас остался у Лины. И оба почувствовали, как хорошо быть вместе в это трудное, непостижимо трудное время.

В конце февраля 1953 года Элен Уилкокс со своей подругой Джин вернулась в Соединенные Штаты. Джин сумела раздобыть двухместную каюту. Не без труда, конечно. Почти весь пароход был занят служащими Красного Креста, которые ехали в отпуск из оккупированных местностей или из тех частей света, где еще шла или могла вспыхнуть война.

Джин, всеми силами стараясь укрепить подругу в решении уйти от нелюбимого мужа, сочла себя обязанной раздобыть места на пароходе.

Покуда они ожидали отплытия в Гамбурге, Элен, опять-таки с помощью Джин, устроилась на работу в одну из контор Красного Креста. Джин решила, что для подруги будет полезна репетиция жизни, ожидающей ее в Нью-Йорке. Целый год Элен все это казалось чем-то вроде школьного пикника. Пикник превратился в своего рода экспедицию, и одному богу было известно, чем она могла кончиться. Может быть, обыденной жизнью вроде жизни Джин, с которой ее собственная жизнь ничего общего не имела, хотя с виду и протекала точно так же. В какой-то момент Элен внутренне отвернулась от обыденщины и разве что играла в нее. Сначала ее жизнь была ожиданием парохода, на пароходе она должна была стать ожиданием берега, на берегу — ожиданием, чего собственно? Ну, какого-нибудь ожидания.

После работы, покуда Джин была в командировке, она одна бродила по городу. Минутами ей чудилось, что вот-вот она натолкнется на человека, который везде ищет ее, точно так же как она его. Они потеряли друг друга, но непременно встретятся, если будут долго и терпеливо искать встречи.