Ровные ряды одинаковых, как солдаты-новобранцы, плоских каменных столбиков дисциплинированно торчали на зеленом, стремившемся к горизонту, поле.

- Это здесь мы будем хоронить Лену? - шепотом спросил Павел Афанасьевич.

- Что ты, что ты, - вылезшая откуда-то, чуть ли не из кустов, бабулька подхватила его под руку, поддержала, как бы не давая упасть, зашептала, озираясь на похоронный кортеж, - дальше, милок, дальше! Вон в том уголке, где березки, там хорошо, там тенек…

Аркадий шел немного позади отца. Он был одет в строгий черный костюм, подаренный, вместе со шляпой, какой-то благотворительной организацией, и старые, хорошо нагуталиненные штиблеты.

Малознакомые люди, неизвестно откуда появившиеся на похоронах, старательно изображали неутешную скорбь и горечь утраты, а сами тем временем украдкой поглядывали на часы, в нетерпении ожидая поминочного застолья.

- А вы кто? - спросил Павел Афанасьевич.

- А никто я, милок, никто, просто бабушка тутошняя, и все.

- Тутошняя! - ужаснулся Павел Афанасьевич. - Вы что, на кладбище живете?

Бабушка рассмеялась, стыдливо прикрыв рот уголком платка.

- Живу я там, на Амбассадор-стрит, - она махнула рукой в сторону городских построек, - а здесь я так, для души…

- А как же это? - Павел Афанасьевич еще раз оглядел ряды бетонных костяшек домино, выстроившиеся на ломберной зелени травы.

- Так это ж америкашки, - опять рассмеялась бабушка, - у них и души-то, верно, нет, одни доллары. Душа там вон, на горушке покоится!

Она перекрестилась и уже совсем по-хозяйски взяла его под руку.

Русский участок кливлендского муниципального кладбища разительно отличался от прочего зелено-бетонного однообразия. Он был небольшим и, видимо, новым, но на участке уже росли высокие березы и тополя, пахло кладбищенским тленом, а на кривых дорожках между могилами валялись окурки и пробки от бутылок.

- Непорядок какой-то, - брезгливо огляделся Аркадий.

- Это пущай америкашки о порядке заботятся, - сказала бабка и ловко направила Павла Афанасьевича на нужную дорожку. - А для нас, русских, главное, чтобы в душе порядок был!

Старушка перекрестилась и надвинула на глаза платочек.

"Как забрало опустила", - подумал Аркадий и увидел вышедшего из-за поворота дорожки священника.

Заскучавшие было люди оживились, женщины достали пудреницы, мужчины поправили галстуки и застегнули пиджаки.

Батюшка, рослый, крепкий, похожий на отставного "зеленого берета", размашистыми шагами подошел к раскрытой могиле и откашлялся. Давешняя бабушка несла за ним кадило и толстую книгу с множеством закладок.

- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! - начал священник.

"Боже мой, как долго все это тянется!" - подумал Аркадий.

Дома, перед самым уходом на кладбище, он закрылся в ванной и сделал себе укол, и не потому, что было надо, а впрок, "на потом", в ожидании мучительной похоронной церемонии. А теперь накатил страх - а вдруг будет надо сейчас, прямо здесь. Но он понимал, что еще не пора, время у него еще есть, лишь бы кончилось все побыстрее, и - сразу домой, там хорошо, прохладно, и главное, всегда можно уколоться, последняя доза, готовая, заряженная в шприц, грелась в кармане черного траурного пиджака.

- Па-апрошу прощаться! - сержантским голосом скомандовал батюшка и посторонился, пропуская неутешного вдовца, которого заботливо вели под руки Аркадий с бабушкой, уже передавшей церковные причиндалы одной из своих товарок.

Собравшиеся разом зашевелились, заговорили друг с другом, словно обсуждая выступление знаменитого тенора. Павел Афанасьевич подошел к гробу, молча посмотрел в поправленное похоронным гримером лицо жены, хотел тронуть его, но отдернул руку и громко, неутешно зарыдал.

Вдовца отвели в сторону, к гробу начали подходить присутствующие. Каждый задерживался ненадолго, громко вздыхая, клал ладонь на полированную крышку гроба и молча, понурив голову, отходил, освобождая место следующему неутешному соседу.

- Любили покойницу, должно быть, - сказала вездесущая бабушка.

Павел Афанасьевич зарыдал вновь и начал зачем-то вырываться, чего прежде с ним не было. Аркадий вцепился сильнее, а бабушка просто повисла на руке Павла Афанасьевича, но тот никак не мог успокоиться. Аркадий отстранил участливую старушку и повел отца прочь от могилы, в сторону далеких кладбищенских ворот.

Люди, наблюдавшие за тем, как опускают гроб в свежевыкопанную могилу, заметались оставлять церемонию было неловко и непочтительно к покойнице, но и не идти за вдовцом нельзя - можно остаться без поминок, ради чего, собственно, и собралось большинство присутствующих.

Павел Афанасьевич вдруг остановился и, повернулся к резво последовавшим за ними сочувствующим:

- Идите все вон! Оставьте меня! Глаза мои бы вас не видели!

На одном из катафалков они добрались до дома, и уже через пятнадцать минут оказались в своей квартире.

Павел Афанасьевич тяжело сел за стол и, открыв бутылку водки, налил себе полный стакан.

Аркадий постоял в дверях, посмотрел на отца, прислушался к себе и пошел в ванную.

- Ты куда? - спросил Павел Афанасьевич, держа стакан в руке.

- Умоюсь, жарко…

- Ладно. А потом сюда иди, ко мне, говорить будем, маму поминать…

Когда Аркадий вышел из ванной, чувствуя, как героин блаженной волной несется по его телу, отец сидел, закрыв лицо руками.

Бутылка уже была пустой.

Аркадий постоял над ним, посмотрел и крепко тронул отца за плечо:

- Папа, проснись!

Павел Афанасьевич поднял голову, взглянул на сына совершенно трезвыми, печальными глазами и тихо сказал:

- Эх, Леночка, что ж ты наделала? Ушла от меня, оставила одного, здесь, на чужбине… Кому я здесь, на хрен, нужен! Языка не знаю, в технике - ни бум-бум, инженер липовый, что я тут делать-то буду? Был бы я кто-то другой, может, и выжил бы, может, и снова женился, а я - не другой, я - такой, как есть, мне без тебя жизни нет!