— Адух, туан, адух,— бормотал он, прижимая меня к себе с искренним сочувствием.

Задыхаясь, я только слабо стонал. Он помог мне выбраться из воды и подняться на берег. Удар был столь силен, что бинокль, который я нес под мышкой, превратился в пару моноклей. Я осторожно пощупал грудь и по отеку и резкой боли определил, что сломаны два ребра.

Постепенно дыхание стало ровным, и мы медленно двинулись дальше. Через некоторое время даяк, подражая орангутану, стал издавать крики, сочетавшие в себе хрюканье и свирепый визг. Вскоре послышался ответ. Мы взглянули вверх и увидели среди ветвей нечто большое, волосатое и рыжее. Чарльз молниеносно установил камеру и принялся снимать, а я опустился на пень, держась за ноющий бок. Орангутан раскачивался над нами, скалил желтые зубы и сердито визжал. Ростом он был что-то около метра двадцати и весил, наверное, килограммов сорок. В зоопарках мне не приходилось видеть таких крупных экземпляров. Он добрался до конца гибкой ветви и, когда она прогнулась под ним, перепрыгнул на соседнее дерево. Время от времени он отламывал ветки и яростно швырял ими в нас, но удирать не спешил.

Тем временем подошли другие даяки, помогавшие нам нести снаряжение. Мы следовали за орангутаном, а даяки азартно рубили ветки, мешавшие съемке. Каждые несколько минут мы были вынуждены отвлекаться, так как влажный лес кишел пиявками. Если мы задерживались на одном месте, они тут же добирались до нас по листьям, ползли по ногам, вбуравливались в кожу и сосали кровь, пока не раздувались до невероятных размеров. Занятые орангутаном, мы не всегда замечали их, и тогда даяки с серьезным видом ножами сбривали с нас этих кровопийц. На местах наших съемок оставались не только срубленные деревца и ветки, но и кровавый фарш из пиявок.

Наконец мы решили, что отсняли достаточно, и стали упаковываться.

—   Конец? — спросил один из даяков.

Мы кивнули. Почти в тот же миг позади раздался оглушительный грохот. Обернувшись, я увидел, что один из даяков стоит с дымящимся ружьем у плеча. Орангутан, по-видимому, не был серьезно ранен: мы услышали, как он проламывается сквозь заросли, удаляясь на безопасное расстояние. И все же я пришел в такое бешенство, что на минуту лишился дара речи.

—   Зачем? Зачем?! — закричал я вне себя. Мне показалось, что выстрелить в это почти человеческое существо — все равно, что совершить убийство.

Даяки стояли ошеломленные.

—   Но он плохой! Он кушать мой банан и воровать мой рис. Я стрелять.

Мне нечего было возразить. Даяки, а не я вынуждены добывать себе пропитание в лесу.

Ночью, лежа на полу длинного дома, я мучился от боли в груди, пронзавшей меня при каждом вдохе. Раскалывалась голова. Озноб бил меня с такой силой, что я едва мог выговорить что-нибудь членораздельное. Это был приступ малярии. Чарльз дал мне аспирин и хинин. Я промучился всю ночь под заунывное пение и удары гонга продолжавшейся погребальной церемонии. К утру вся моя одежда промокла от пота, чувствовал я себя прескверно.

Однако к полудню мне стало легче, и мы отправились в обратный путь. Шли медленно, потому что мне приходилось часто останавливаться и отдыхать. Я вздохнул облегченно, только когда мы снова оказались на «Крувинге». Там, в сравнительном комфорте каюты, дело пошло на поправку быстрее.

Должен признаться, что в начале плавания команда «Крувинга» относилась к нам весьма сдержанно: никто с нами не разговаривал, кроме Па, да и тот в первый же вечер был шокирован моим предложением о ночном плавании. Вероятно, они считали нас не совсем нормальными, но безвредными.

Однако со временем отношения наладились, и теперь команда проявляла к нам искреннее дружеское расположение. Па был само внимание: если он замечал на берегу что-нибудь интересное, то по собственной инициативе приказывал сбавить скорость и посылал за нами узнать, не надо ли остановиться для съемок. Механик-машинист, по-местному «масинис», крупный дородный мужчина в неизменном синем комбинезоне, был горожанином до мозга костей. Ни звери, ни люди джунглей нисколько его не привлекали, и он редко сходил на берег. Вместо этого он с мрачным видом усаживался на палубе, всегда точно над машинным отделением, и щипчиками для ногтей выдергивал щетину на подбородке. При виде каждого нового селения на нашем пути он отпускал неизменную остроту:

— Паршивое место — кина тут нет.

Надо сказать, что вообще всякого рода шутки стали нашим основным развлечением на борту во время долгого плавания по реке. Шутить на чужом языке — нелегкий труд. На подготовку очередного выступления мне лично требовалось несколько часов. Еще с четверть часа уходило на работу со словарем. Потом я отправлялся на корму, где команда обычно коротала время за кофе,  и  старательно воспроизводил  свой  неуклюжий афоризм. Как правило, в ответ на меня смотрели с полным недоумением, и я удалялся, чтобы доработать свое произведение. Обычно после третьего или четвертого захода мне удавалось донести до остальных переполнявшее меня остроумие, и тут уж вся команда громко хохотала. Подозреваю, правда, что такую бурную реакцию вызывала не столько сама острота, сколько желание сделать мне приятное. Как бы там ни было, а, появившись на свет, мой шедевр продолжал жить в течение нескольких дней, повторяясь еще в чьем-нибудь репертуаре для подкрепления собственного остроумия.

Второго механика, по имени Хидуп, мы видели редко, поскольку масинис целыми днями держал его в машинном отделении. Как-то вечером он появился на палубе обритый наголо. От смущения бедняга залился краской; он сидел, поглаживая голый череп, и неловко посмеивался. Разъяснения дал масинис: у Хидупа завелись вши.

Дулла, палубный матрос, прокаленный солнцем высохший старик, занимался главным образом тем, что давал нам уроки малайского языка. Его метод был на уровне лучших европейских достижений в этой области: он не позволял нам говорить на родном языке. Найдя нас на палубе, старик усаживался рядом и с завидным терпением неторопливо вел урок, делая упор на артикуляцию. Тема бесед была произвольной. Мог обсуждаться, например, перечень индонезийской национальной одежды или, скажем, разнообразные качества риса. Занятия неизменно оказывались столь продолжительными, а изложение предмета до того подробным, что уже через несколько минут мы безнадежно теряли нить беседы и только кивали с понимающим видом, повторяя «да, да».

Пятый член команды, боцман Манап, обладал особым чутьем судовождения. Это был красивый молодой человек, обычно державшийся незаметно. Но если ему случалось стоять у штурвала в тот момент, когда на берегу замечали какое-нибудь интересное животное и предстояли съемки, он лавировал среди опасных мелей искуснее, чем кто-либо другой.

Но конечно, самым энергичным человеком на борту был Сабран. Он взял на себя главные заботы о животных, почти всегда готовил еду для нас, а если находил нашу грязную одежду, тут же по собственному почину простирывал ее. Как-то вечером я рассказал ему, что после Калимантана мы хотим отправиться на восток, на Комодо, за гигантскими ящерицами. Глаза Сабрана вспыхнули от возбуждения. Когда я спросил, не хотел бы он поехать с нами, он схватил мою руку и стал водить ею вверх и вниз, как ручкой насоса, в восторге повторяя:

— Это о'кей, туан, это очень о'кей!

Однажды утром Сабран предложил пристать к берегу, где жил один его друг, даяк, по имени Дармо, с которым они когда-то ловили животных. Не исключено, что у Дармо есть сейчас что-нибудь интересное и, может быть, он согласится продать нам свою добычу.

Дармо жил в небольшой свайной хижине, убогой и грязной. Это был старик с длинными волосами, падавшими на лоб неопрятной бахромой. Он сидел перед дверью в хижину и выстругивал какую-то деревяшку. Сабран поднялся к нему и спросил, нет ли каких-нибудь животных. Тот взглянул на своего друга так, как будто они только что расстались, и ответил невыразительным тоном: «Йя, орангутан ада».

При этих словах я одним махом взлетел по бревну и очутился рядом с охотником. Он показал на деревянный ящик, наспех заколоченный сверху бамбуком. Внутри сидел на корточках молодой и очень испуганный орангутан. Я осторожно просунул палец и хотел почесать ему спину, но он с визгом повернулся, норовя меня укусить. Дармо рассказал, что поймал орангутана два дня назад, когда тот наведался на его плантации. В завязавшейся рукопашной схватке Дармо получил хороший укус в руку, а у орангутана остались ссадины на коленях и запястьях.