В то утро мы снимали капибар часа два, а в дальнейшем приходили сюда почти каждый день, чтобы полюбоваться редкостным зрелищем. Нигде во всем мире нет больше места, где бы капибары в таком множестве спокойно соседствовали с человеком.

А вот другой грызун, похожая на кролика вискача — некогда самое многочисленное дикое животное Аргентины — была теперь в Ита-Каабо чрезвычайной редкостью.

Семьдесят лет назад Хадсон писал, что можно неделю ехать по пампе и через каждые полторы мили встречать нору вискачи, а случается увидеть и целые колонии, не менее чем в сотню нор. Численность вискачи в свое время сильно возросла из-за того, что владельцы эстансий преследовали врагов этих зверьков — ягуаров и лисиц. Естественное равновесие было нарушено, вискачи стали размножаться без помех, и вскоре скотоводы осознали, что эта масса грызунов представляет серьезную угрозу их пастбищам. Вискаче была объявлена непримиримая война. От ручьев отводили воду и затопляли норы, а самые глубокие ходы заваливали камнями и землей. Оставшиеся там животные погибали от голода. По ночам люди сторожили разоренную нору, потому что вискачи ближайших колоний каким-то таинственным образом узнавали о несчастье своих соседей и, если им не препятствовали, приходили на помощь замурованным собратьям, расчищая ходы. Сегодня в пампе осталось совсем мало вискач. Дик мог бы без труда организовать их полное уничтожение в Ита-Каабо, но он сохранил одну колонию в дальнем углу эстансий. Как-то однажды, ближе к вечеру, он повез нас туда на грузовике.

Часа полтора мы ехали по разбитой грунтовой дороге, потом свернули в сторону и запрыгали по кочкам среди высокой колючей травы. Спустя некоторое время мы остановились метрах в двадцати от низкого земляного холма, лишенного всякой растительности. На его верхушке виднелось беспорядочное нагромождение камней, сухих веток и корней, а вдоль всего основания темнел ряд широких отверстий.

Груды камней на холме не были частью естественной россыпи, их сложили сами вискачи, ибо этим зверькам свойственна мания коллекционирования. Они не только стаскивают на верхушку своих жилищ камни и корни, которые им случается выкопать из нор, но и собирают все интересное в окрестностях колонии. Если пеон потеряет что-нибудь на просторах «кампа», он скорее всего обнаружит пропажу в не слишком аккуратном, но с любовью организованном музее вискачи.

Сами зверьки еще спали в недрах своего лабиринта. Наружу вискачи выходят только вечером и пасутся под прикрытием темноты.

Вечер дарил приятную прохладу. Легкий ветерок овевал лицо и шелестел в зарослях карагуаты. Из-за холма показались четыре нанду и медленно направились в нашу сторону. Подойдя к пятачку голой земли, они уселись, взъерошили пушистые крылья, опустили головы и побаловали себя пылевой ванной. Донеслись и замерли голоса куликов. Другие пернатые обитатели «кампа» парочками устроились у своих гнезд. Огромное багровое солнце медленно опускалось к ровной линии горизонта.

Хотя создатели кургана еще не появились, он вовсе не был пустынным. Две мелкие кроличьи совы в полосатых «жилетках» торчали столбиками на высоких камнях. Эти птицы вполне способны рыть собственные норы, но часто занимают отнорки в поселениях вискачи. Пирамиды из камней они используют как удобный наблюдательный пост, откуда хорошо видны окрестности и можно высмотреть добычу — грызунов или насекомых.

Пара сов, по-видимому, занимала нору на дальней от нас стороне холма и была весьма не безразлична к нашему присутствию. Птицы делали характерные движения туловищем, то приседая, то выпрямляясь, вертели головами и гневно хлопали ярко-желтыми глазами. Время от времени выдержка им изменяла, они взлетали и плавно скользили в воздухе к своим гнездам, но через несколько минут снова возвращались поглядеть на нас.

Жили здесь и другие пернатые. Несколько печников-землекопов бегали вокруг холма по коротко подстриженной скотом траве. Эти птички гнездятся в длинных узких норах, а так как в «кампе» подходящих мест мало, они обычно устраивают гнезда на склонах жилищ вискачи. Печники-землекопы, как и близкие их сородичи, птицы-печники, каждый год роют себе новые жилища, но старые норки не пустуют — их занимают ласточки, стремительные пируэты которых мы наблюдали у кургана. Поистине норки вискачи — средоточие жизни в этих местах.

Квартиранты резвились под мягкими лучами предзакатного солнца, а мы терпеливо ожидали появления самого хозяина. Но непосредственный момент его выхода ускользнул от нашего внимания. Мы вдруг заметили, что он уже сидит у одного из отверстий, почти не отличаясь от ближайшего серого булыжника. Зверек напоминал довольно крупного кролика. У него были короткие уши и широкая черная поперечная полоса на носу, как будто он выпачкался краской, пытаясь боком просунуть голову сквозь только что выкрашенный забор. Почесав за ухом задней лапой, зверек хрюкнул, дернулся всем телом и обнажил зубы. Потом он неуклюже запрыгал на верхушку своего кургана и, устроившись там, стал осматриваться вокруг, словно пытаясь определить, изменилось ли что-нибудь в мире с тех пор, как он видел его последний раз.

Удостоверившись, что все в порядке, он уселся поудобнее и занялся вечерним туалетом — стал скрести передними лапами свое кремовое брюшко.

Захватив камеру с треногой, Чарльз осторожно выбрался из машины и стал медленно приближаться к хозяину норы. Тот успел уже переключиться с живота на длинные усы и теперь тщательно их расчесывал. Солнце уже быстро катилось вниз, и Чарльзу пришлось прибавить шаг. Это нисколько не обеспокоило прихорашивавшегося зверька, который, в конце концов, позволил установить камеру всего в метре с небольшим от своей персоны. Кроличьи совы, ошеломленные происходящим, отлетели подальше и, усевшись на кочки, негодующе воззрились на нас. Печники-землекопы нервически чирикали у нас над головой. А хозяин с невозмутимым видом восседал на каменистом троне своих предков, как член королевской фамилии, с которого пишут портрет.

Наше безмятежное пребывание в Ита-Каабо было, к сожалению, недолгим. Через две недели прилетел маленький самолетик, чтобы доставить нас обратно в Асунсьон. Мы увозили с собой броненосцев, черепах, ручную лисичку, полученную от одного из пеонов, и вместе с отснятой пленкой волнующие воспоминания о птицах-печниках и кроличьих совах, нанду и вискачах. Но наверное, самое глубокое впечатление осталось у нас от фантастических сценок на реке в исполнении многочисленного капибарьего «народца».

С мощеных улиц Асунсьона, проложенных по склонам холмов, открывается вид на оживленный порт и широкую коричневую реку Парагвай. От противоположного берега реки уходит к горизонту обширная, плоская и безлюдная равнина, которая простирается на запад на пятьсот миль, до подножия Анд. Это — Чако. В зимние месяцы тропическое солнце превращает равнину в пыльную пустыню, где выживают только кактусы. Летом же обильные дожди и многочисленные талые ручьи, устремляющиеся сюда со склонов Анд, делают Чако кишащим комарами болотом. Мы решили посвятить этому необыкновенному краю заключительную часть экспедиции.

Жители парагвайской столицы, всегда не равнодушные к заботам ближнего, с сочувствием отнеслись к нашим намерениям и дружно информировали нас о Чако. Почти в каждом рассказе преобладал негативный мотив: в Чако нас ожидают неимоверные лишения. Оптимисты составляли списки необходимого нам снаряжения, забывая, очевидно, о наших скромных возможностях, а пессимисты считали, что мы должны отказаться от своей затеи и забыть о Чако.

Но все сходились на одном: в Чако очень жарко. Это побудило нас начать сборы в дорогу с поисков двух соломенных шляп, и мы направились в район порта, где в витрине одного из магазинчиков под сенью колоннады был выставлен широкий выбор дешевой одежды.

—   Сомбреро? — спросили мы.

К счастью, нам не пришлось подвергать дальнейшим испытаниям свой испанский язык. Владелец магазинчика, очень тучный молодой человек, небритый, с копной черных вьющихся волос и небогатым набором зубов, как выяснилось, был однажды в Соединенных Штатах и поэтому мог кое-как изъясняться на колоритном бруклинском жаргоне. Он вручил нам шляпы, недорогие и как раз такие, как нам хотелось. Но мы имели неосторожность рассказать ему о наших планах.