26 июля 2000. Санкт-Петербург.

Всю ночь ветер с залива гнал серые клочковатые облака, и к утру небо над городом было затянуто полностью. Всю ночь в кабинете Виталия Грантовича Матевосяна горел свет. В шесть часов Папа поставил точку, сложил несколько листов бумаги в большой плотный конверт и аккуратно его заклеил. Написал твердым почерком в углу: «Сыну». Потом он выключил лампу, откинулся в кресле. Голова болела уже совсем невыносимо.

Небо за окном было серым, низким… паскудным. Виталий Грантович покосился на блестящую упаковку с таблетками. И даже протянул руку, но потом подумал: зачем? Он заставил себя встать из кресла, пересек кабинет, взял из бара бутылку коньяку и широкий коньячный бокал. Медленно вернулся обратно.

По кабинету поплыл густой коньячный запах. Папа сидел и смотрел в глубину бокала… долго смотрел. «Васпуракан» он ценил исключительно высоко. А сегодня выпил вульгарно, махом.

Потом поднял глаза на фотографию отца – Гранта Матевосяна. Фотографий отца сохранилось мало, всего четыре. Эта была у Папы самой любимой и всегда стояла на столе. Отца Виталий Грантович знал только по фото да по рассказам матери.

Грант Матевосян был разведчиком. Всю войну «таскал» языков через линию фронта. Страха, казалось, не знал вовсе. Мужики во взводе так о нем и говорили: наш бесстрашный армянин. Войну старшина Матевосян окончил с тремя ранениями и достойным иконостасом. В конце ноября сорок пятого приехал в Ленинград навестить жену погибшего друга. Лейтенант Виталий Сорокин умер на руках у Гранта. Взял обещание, что Грант обязательно навестит Веру. Как только появилась возможность, Матевосян приехал в Ленинград. Он увидел Веру – и погиб. Сразу и бесповоротно. Ошеломленный разведчик сбежал в Армению, но через месяц все равно вернулся и сделал Вере предложение. А в октябре сорок шестого у Веры и Гранта родился сын. В память о погибшем друге мальчика решили назвать Виталием. Сына своего Грант так и не увидел – за неделю до рождения Виталия Гранта убили. Совершенно случайно он стал свидетелем ограбления магазина на Выборгской набережной. Разумеется, вмешался. И получил несколько ударов ножом.

– Прости, отец, – сказал Виталий Грантович. В детстве он чувствовал себя здорово обделенным судьбой. В ту пору у многих пацанов были только матери… обычное дело. Но Виталий чувствовал какую-то тайную несправедливость. Когда было худо, он часто тайком разговаривал с отцом… Потом пришло время радоваться, что отец ничего о нем не знает.

… Часы показывали 6.12. Папа нажал кнопку вызова. Через несколько секунд в кабинет влетел Петруха. Заспанный, в спортивном костюме на голое тело. Сразу бросил взгляд на таблетки, на бутылку и бокал. Хотел что-то спросить, но Папа не дал.

– Вот конверт, – сказал он. – Передашь Гранту лично в руки.

– Отвезти сейчас? – спросил Петруха.

– Нет, – ответил Папа. – Не горит. Потом отвезешь.

Петруха взял в руки конверт, повертел его, потом спросил:

– Как ты себя чувствуешь, Папа? Ты в порядке?

Виталий Грантович повернулся к нему, сказал с улыбкой:

– Нормально, Петруха. Иди отдыхай… Я тоже скоро лягу. Посижу немного в альпинарии и лягу.

– Н-ну… – произнес Петруха неуверенно.

– Иди-иди, – повторил Папа. Петруха вышел. Папа налил себе еще коньяку, выпил. Потом выдвинул ящик стола и достал наган. Револьвер был старый, выглядел скорее музейным экспонатом, нежели оружием. Но в барабане сидели семь желтеньких боевых патронов. Папе требовался всего один.

Он опустил револьвер в карман халата. В другой положил обычного формата конверт. Потом еще раз посмотрел на портрет отца в ореховой рамочке, взял за горлышко бутылку и вышел из кабинета… Отец улыбался и глядел ему вслед.

Через двадцать секунд Виталий Грантович поднялся в альпинарий. В зале плавал серенький сумрак. Папа включил подсветку. Вспыхнули замаскированные в зелени фонари, вспыхнули фонари на дне пруда, озарили его изнутри. Потом Виталий Грантович включил другой рубильник, чуть слышно зашумел насос, и со скального каскада обрушился водопад.

Папа тяжело опустился в плетеное кресло на лужайке, поставил на стол бутылку и положил рядом наган. Вороненая сталь выглядела инородным телом в этом рукотворном раю, среди цветов, мхов, папоротников, на берегу искусственного пруда. Папа сидел неподвижно минут пять. Свет из пруда подсвечивал лицо снизу, делал его похожим на маску.

Виталий Грантович улыбнулся, сказал:

– Пора, пожалуй.

Потом взял бутылку и сделал долгий глоток прямо из горлышка. Вкуса не ощутил…

Неожиданно он вспомнил про записку для прокурора. Усмехнулся и достал из кармана конверт. Подсунул его под донышко бутылки: теперь все.

Он встал, распахнул халат и приставил ствол револьвера к левой стороне груди. Только бы не осечка, подумал он… Только бы не осечка. Второй раз будет трудно… почти невозможно.

Осечки не случилось. Старенький, двадцать девятого года выпуска наган исправно вогнал пулю в сердце. Пуля калибром «семь, шестьдесят две» разорвала сердечные мышцы, ткани и застряла в ребре. Виталий Грантович ахнул, сделал шаг вперед и рухнул в красиво подсвеченный пруд с лилиями.

Через полминуты в альпинарий влетел «адъютант» Папы Петруха. Он сразу все понял. Сел на лужайке, обхватил голову руками и завыл. Матерый уголовник, отсидевший четырнадцать из сорока с лишним прожитых лет, выл, как пес над телом хозяина… в сущности, так оно и было. Никого и никогда не уважал Петруха так, как уважал Папу. Петруха выл от жалости к Папе и от знания. От горького знания, что один-единственный выстрел старенького нагана повлечет за собой очень много крови.

Похоронили Папу пышно, как и положено человеку с его положением. Рядом с гробом стояла вдова – Алевтина Петровна и сын – Грант Витальевич. А за ними – воры законные и авторитеты. Шел дождь, но почти никто – в знак уважения к покойному – не прятался под зонтик.

Последнее обстоятельство особенно радовало ментовских операторов. Снимали они с некоторой высоты, и – если бы толпа накрылась зонтами… что тут снимешь?