– Это ад! – возразил Лешка. – Я не хочу в него возвращаться.

– Хочешь, – шепнула гадина, свиваясь в черные, блестящие, жирные кольца. – Еще как хочешь, только пытаешься себя обмануть. Вы всегда возвращаетесь. А я всегда вас жду. И ты вернешься ко мне. И я тебя обниму, спасу, укрою.

Ему не хотелось слышать этот голос. Он закрыл глаза, закрыл ладонями уши. Но голос никуда не делся. Он звучал изнутри.

– Ты каждой клеточкой тела помнишь… Каждой клеточкой мозга. И каждая клетка орет: прими. Впрысни в вену счастье. Разве ты не слышишь их крик?

Наркоман перевернулся на живот, закрыл голову подушкой. Он слышал крик своего тела, своего мозга. Он сам был этим криком, разрывающим самое себя…Сил сопротивляться больше уже не было. Ничего уже не было, кроме черной гадины с героиновым взглядом, с черным раздвоенным языком и тихим голосом: ты помнишь, как это классно?… Ты помнишь!

А он действительно помнил. Он сходил с ума от этой памяти и понимал: никуда не деться. Гадина не отпустит. Она будет приползать каждую ночь, смотреть немигающими глазами, шептать, манить. И когда-нибудь… Наркоман стиснул зубы. Сказал себе зло:

– Никогда! Никогда больше! Я не хочу больше быть куском мяса. Жалким, ничтожным, зависящим от серо-желтого порошка. Не хочу унижаться, выклянчивая у метро жетончик «на проезд». Не хочу занимать у знакомых, зная, что никогда не отдам. Не хочу просыпаться утром с одной мыслью: где взять на дозу? НЕ ХОЧУ!

Он говорил себе эти слова, но сам в них не верил. Гадина была сильна. С каждым днем она становилась все сильней, ее взгляд проникал в мозг все глубже. Сопротивляться у Лешки совершенно не было сил. Гадина это знала. Она ждала того момента, когда придет время впрыснуть яд в вену жертве.

И жертва, не признаваясь себе в этом, тоже этого ждала.

Вечерело, и на озере было очень тихо. В голубом зеркале отражались лес и редкие облака. Дядя Саша топил баню, струйка дыма поднималась вертикально. Таранов послал Леху в Ерзовку за пивом, а сам взялся коптить рыбу в маленькой коптиленке на берегу.

Лешка уехал на дядисашином «Урале» с коляской. Таранов проводил его долгим взглядом. Последнее время Лешка ему определенно не нравился. Ежели в первые дни на озере он ходил как в воду опущенный, то потом отошел, стал проявлять интерес и к рыбалке, и к беседам. Последние два дня он снова стал апатичен, рассеян, неразговорчив. Это тревожило Ивана.

Когда шум мотоцикла стих, из баньки вышел дядя Саша.

– Ну что, Сергеич, – сказал он, подмигивая, – по соточке?

– Не, дядь Саш, лучше попозже. А вот пивко бы в самый раз… Щас Лешка привезет.

– Заскучал что-то твой Лешка.

– Городской, – пожал плечами Таранов, – непривычный к такой жизни.

– Ну-ну, – ответил дядя Саша. За этим «ну-ну» крылась мудрость много повидавшего и много понимающего человека. – Ну-ну. Ты Кольку Непьющего помнишь, царствие ему небесное?

– Помню… как не помнить. А что?

– А то, что когда Непьющий совсем уже до ручки дошел, Галька его отвезла в Ленинград – от алкоголю подшиваться. Ну, стало быть, подшили. Обратным порядком Галька его привезла, стало быть… Так вот, он, Непьющий-то, две недели – пока руки на себя не наложил – не пил. Верно. Трезвый ходил…

– И что, дядь Саш? – спросил Иван, переворачивая рыбу на решетке коптильни.

– А то, Иван Сергеич, что ходил он эти две недели сам не свой… Грызло его изнутри. СОСАЛО. Вот как твоего Лешку.

Таранов замер на секунду, пораженный наблюдательностью и интуицией старого лесника. А дядя Саша больше ничего не сказал, скрылся в бане. Через десять минут вернулся Лешка, привез пять полуторалитровых баллонов пива «Хвойнинское». Пиво делал местный пивзавод в городке Хвойная. Таранов не очень любил темное, но «Хвойнинское» уважал. Дядя Саша над ним подшучивал, говорил: «Пивовар Иван Таранов очень любил пиво „Пит“… А ты что пьешь?»

Лешка загнал «Урал» под навес, заглушил двигатель. Собаки вертелись рядом, крутили хвостами.

– Кинь пивка, – попросил Таранов. Лешка метнул пластиковую бутылку, Иван поймал его одной рукой. При ударе об ладонь баллон слегка завибрировал от распирающего его внутреннего давления. Внезапно Таранов подумал, что и в Лешке скрыто такое же внутреннее напряжение.

Таранов очень хотел помочь. Вот только не знал – как.

…Напарились от души. Выскакивали из бани и прыгали в озеро, распугивая рыбу в недалеких камышах. Прозрачная вода ласкала кожу, остужала, смывала банную истому. Даже Лешка незаметно для себя расслабился, повеселел. Пил вместе с мужиками пиво и даже шутил.

После бани сели за стол на крыльце. Уже совсем стемнело, потянул с озера легкий ветерок, проявились в небе звезды. Мужики пили самогон, Лешка – пиво. Закусывали копченой плотвой. Дядя Саша рассказывал истории, которые случались с ним за время службы по лесной части. Было их множество…

– А вот еще, Леша, был, стало быть, такой случай, когда я еще совсем малец был. Годов двенадцати, не более. Еще Сталин был живой… да. А нас с сестрицей тятя послал за дровами в лес, стало быть. Дело-то на ноябрьские, снег уже лежал. Нам бригадир Мальчика дал… Мальчик старый был, смирный, как пленный немец. Запрягли мы, стало быть, Мальчика в сани, поехали. Ехать нам в сторону Внуто, недалеко… едем. Глядь – у дороги, в овраге, кто-то ходит. Да не понять в тёмках-то – кто? А уж и тёмки… Глядим с сестрицей: человек – не человек, зверь – не зверь. Подъехали мы, стало быть, ближе. Батюшки! Журавель. Мы-то малые, ума у нас нет. Дай, стало быть, поймаем. Бегали мы за ним, бегали… по снегу… в валенцах. А у него лапы длинные, он – от нас. Но не летит, а только бегает. Никак мы его изловить не смогли, а только, стало быть, устали. Дрова-то уж грузили, когда тёмки голимые. Домой с сестрицей вернулись, а нас матушка с тятей ну ругать. Они же боятся: ну как волки? В те годы их много было. Мы, стало быть, объясняем что, мол, журавель бегает в Митькином овраге. А нам не верят тятя с матушкой. Какой, мол, журавель, дурни? Ноябрь, снег, стало быть, лежит… вы что? Улетели они уж… курлы!

– А что же этот не улетел, дядя Саша? – спросил Лешка.

– Что же не улетел? Ты у него и спроси… Больной, видать, на крыло или раненый. Не мог, стало быть, он улететь.