Я помогал ей готовить уроки и видел, что со мной ей легче, свободнее, чем с кем бы то ни было, включая и ее родителей, и подруг, которые постепенно от нее отходили… Я представлялся Лиле чем-то вроде младшего брата и с прямолинейным простодушием допытывался, почему у нее плохое настроение, и что значат эти перешептывания и странные движения, и над чем она вдруг смеется… Отмалчивалась: пыталась что-то объяснить невнятными намеками…

Наконец произошел между нами Великий Разговор. Взяв с меня страшную клятву хранить тайну, Лиля рассказала мне, что общается с некой Невидимой Силой, которая и заставляет ее проделывать эти вот странные движения, чтобы получать свидетельства послушания, чтобы не было худшего… Что она, эта Сила, все знает о ней и наказывает за множество грехов… Вкладывает в голову не ее, а посторонние и чужие, иногда очень скверные мысли, чтобы проверить… Что от той же самой Силы зависят некоторые особые ощущения…

Как вы понимаете, тут уже открылось нечто чрезвычайное, ни на что из моего прежнего детского опыта не похожее. Я пришел к выводу, что Лиля пребывает в невероятнейшем заблуждении (слово «бред» в медицинском смысле мне было еще неведомо), что ее одолевают фантазии, сказки, в которые — уж это я знал по себе — так легко поверить, зажить ими, но ведь нельзя же совсем всерьез! А главное, их менять, менять надо почаще сказки, а то просто неинтересно!

— Если Сила действует на тебя, то почему она не действует на меня? Ты что, особенная?

— Не знаю.

— А я знаю: ты особенная. Ты слишком хорошая… Ты красивая… И поэтому воображаешь… черт знает что…

— Ты не знаешь моей мерзости.

— Знаю, знаю. Тебе хочется иногда, чтобы мама и папа… Чтобы все взорвалось, полетело… Тебе хочется иногда…

— Да.

— Ну и что? Мне тоже всего этого хочется, а никакая Сила не наказывает, очень ей надо.

— Может и наказать.

— А я не боюсь. Ну и пусть. Вот обругаю ее сейчас… Эй ты, Сила, такая-сякая, пошла ты туда-сюда!.. Вот видишь — и ничего!

Так я старался ее переубедить. В другой раз:

— Слушай, а по-моему, эта Сила смахивает… на нашего завуча.

— Как? Чем?

— Ну, такая же… Настырная.

— Правда, немножко. (Смеется). Она даже говорит мамиными словами…

Мы составили список пунктов, по которым Лиля должна была признать свои заблуждения, — но и я подписал несколько пунктов согласия. Это был компромисс. Невидимую Силу мы обоюдно признали простившей нас и временно не существующей. Соглашение торжественно закопали возле дома, в палисаднике, под кустом сирени.

Я не осознавал, что веду психотерапию душевного заболевания, и, наверное, к лучшему: я верил в успех здравого смысла так горячо, что эта вера не могла, хоть отчасти, не передаться и Лиле. Усилия наши, а они были обоюдными, начали приносить плоды: Лиля повеселела, занятия пошли успешнее, странностей поубавилось. Навряд ли на нее оказали глубокое воздействие мои аргументы, но сама возможность разговаривать о тайная тайных, о том, что немыслимо доверить ни матери, ни подругам, ни докторам… Почему-то однажды мы ни с того, ни с сего поклялись друг другу ни за что не жениться и не выходить замуж до тридцати лет, а потом… Потом, решили мы, видно будет.

Но тут вмешалась другая сила. Лилина мать, женщина ревнивая и, как я понял гораздо позднее, сама глубоко неуравновешенная и несчастная, учинила мне допрос: о чем мы говорим с Лилей наедине, чем мы занимаемся, кроме уроков? Лиля, по ее наблюдениям, в последнее время слишком оживлена, у нее появился нездоровый блеск глаз. Связанный тайной, я смутился вдвойне, втройне, залепетал в ответ что-то невразумительное. И тогда разразился гром: в наших отношениях была заподозрена нечистота. Меня выгнали, и мои родители были поставлены об этом в известность. Редкие телефонные звонки, несколько встреч украдкой… А потом больница. Лекарства не помогали.

Наконец однажды я узнал, что Лилю не уберегли от самой себя…

Сейчас я не думаю, что наша дружба могла бы победить ее болезнь, — у нее был действительно очень тяжелый процесс. И все-таки мне и теперь кажется, что если бы нас не разлучили, она бы выжила.

— Этот, что ли, бугай, — ваш новый санитар?

— Плечики годятся. На пьющего не похож. Скорее больной. Или новый ординатор.

— Вид довольно нахальный.

— Ничего, скоро узнает, что такое депрессия первогодков.

У молодого человека, к которому относились замечания, был неплохой слух. А происходило дело двадцать лет назад, в холле у кабинета главврача одной из крупнейших московских психиатрических клиник. Замечания исходили от двух хрупких женщин в белых халатах, стоявших у окна. Вышел мелкими шажками, сел некто, странно посмеивающийся, и они скрылись за дверью кабинета, даже не посмотрев в сторону предполагаемого непьющего, который еще примерно час маялся, размышляя, что бы это могло значить — депрессия первогодков и неужели у него и впрямь нахальные плечи.

Наконец его встретила, сидючи за столом с тремя телефонами, элегантная дама с мягкой улыбкой и твердым выражением глаз.

— Очень хорошо, что вы к нам пришли, очень приятно… У нас не хватает врачей. Мы знаем, что у вас есть интерес к науке. Но учтите, молодому врачу необходима прежде всего практика. Три года как минимум придется отработать. У нас многим нравится. Какие пожелания?

— Направьте меня, пожалуйста, в буйное отделение.

— Что-что, как вы сказали?..

— В буйное.

— Вы отстали от жизни, коллега. Буйных у нас нет. Это устарелое понятие. Времена смирительных рубашек давно миновали.

— А… А какие?

— Есть острые отделения для первичных больных, мужское и женское. Есть и острые для хроников. У некоторых больных в этих отделениях, и в других тоже, иногда бывают состояния психомоторного возбуждения. У нас достаточно фармакологических средств. Приходится, конечно, иногда и… (Телефонный звонок). Да… Да… Ну, и что же вам не понятно? Швы немедленно… Вызывайте из первой городской… Ребро или ключица?.. Ну, разбирайтесь… Нет… Пока замены не найдете, не подпишу. (Отбой). Вот видите, санитаров тоже не хватает. Значит, так: в острое мужское. Первичное или хроническое? В обоих нужны врачи мужского пола.

— В первичное.

— Прекрасно, это как раз то, что нам нужно. У вас нет увечий? Спортом занимаетесь?.. Наш Григорий Николаевич, зав. отделением, международный мастер спорта по самбо. Ну, пожалуйста, идите. И гордитесь званием психиатра. Психиатрия — королева медицины, кто это сказал?

— М-м… Не помню.

— Шарко. Душ Шарко знаете? Ну, как говорится, ни пуха ни пера… Халат получите у сестры-хозяйки.

Она, естественно, шутила.

Итак, определения.

Невропатолог (невролог). Врач по нервным болезням. В обычной нашей поликлинической практике именно к нему первому попадает пациент, у которого врач другой специальности (терапевт, хирург, отоларинголог и др.) не находит ничего «своего», а вместе с тем что-то все-таки есть… Как правило, однако, и невропатолог ничего не находит, и возникает вопрос, не пойти ли дальше, во владения вышеупомянутой королевы. Почему-то к ней, надо заметить, не очень рвутся.

В обыденном сознании «нервное» и «психическое» разграничиваются нечетко — да и в медицине тоже не удалось до сих пор установить ясных границ. Невропатолог — специалист по нервно-мозговой карте, географ мозга, и вместе с тем инженер-ремонтник. Всевозможные параличи и нарушения чувствительности — его родная стихия, наряду со всеобщим любимцем — радикулитом. В ведении невропатолога все те случаи, когда болезнь непосредственно связана с поражением того или иного участка нервной системы, той или иной точки. Там же, где такая связь не обнаруживается или неоднозначна, начинается сфера, общая с психиатрией.

Психоневролог. Нечто промежуточное между невропатологом и психиатром. Врачи, так именуемые, обычно работают с детьми, выявляют у них разные формы умственной отсталости и мозговых нарушений («органики»). Если «органики» нет или мало, но имеются явные психические расстройства, ребенка стремятся направить к узкопрофильному специалисту — детскому психиатру. И здесь границы сугубо условны.