- Это он играет, - сказала одна старуха.

- Не играет, а только жене мешает, - возразила вторая.

- Бренчит, понимаешь, вместо того, чтобы мелодию издавать, подтвердила третья.

И они стали опять молча вязать.

Теперь, после прогулки, Рихарду захотелось во что бы то ни стало рвануть к приятелям на реку Лиелупе и выйти в море на яхте. Обязательно в море. Под ноги ему катился мяч. Рихард разбежался и врезал по воротам из портфелей. Попал! Мальчишки иронически поскалили зубы, и игра пошла дальше.

- Как дела, старик? - окликнул Рихард Пачкина.

Тот пробежал мимо, в гущу боя. Рихард еще раз позвал.

- Чего? - строго спросил Пачкин.

- Подойди, говорю!

- Ну!

- Чего не заходишь?

Пачкин ногой остановил мяч.

- Чего же приходить? Мешать вам заниматься?

- Давно ты перешел на "вы"?

- Куда перешел? - не понял Пачкин и оглянулся на ребят, которые торопились играть. - У вас свои дела, у меня свои. Вы играете на рояле, а я палкой на заборе, только и делов!

Он поднял щепку и затрещал по планкам палисадника. Добежал до ворот из портфелей и, едва не сбив с ног проходившую старушку, ринулся к мячу.

- Сумасшедший какой-то! - пожилая женщина отстранилась к стене и посмотрела на Рихарда, ища сочувствия. - Псих ненормальный!..

Рихард ничего не ответил, прошел мимо.

Лариса оказалась дома.

- Смотри-ка, ты порозовел! А то был бледный, как смерть...

Она поцеловала его в щеку.

- Садись скорей, обедом накормлю. Соседи уехали, так что будем есть на кухне.

- У нас обед? Просто не верится. Знаешь, кто мне попался? Пачкин. Странный все-таки мальчишка! То льнет, то отключается...

- Сам ты еще мальчишка!

- А ты против?

- Не знаю. Что у вас общего? У тебя свои дела, у него свои... Между прочим, прислали счет за прокат роялей. Где денег возьмем?

- Завтра пойду грабить банк, - сказал Рихард.

Он доел картошку и ушел в комнату. Рояль его, будто сорвавшийся с цепи пес рявкнул так остервенело, что даже мальчишки на мостовой перестали играть и подняли головы к окнам на втором этаже. Сердитые аккорды посыпались один за другим.

Лариса на кухне мыла посуду и, услышав, пожала плечами. Этот прелюд Скрябина Рихард никогда не играл. Она быстро составила грязные тарелки в раковину, решив, что вымоет потом, вошла в комнату, намазала пальцы питательным кремом, помассировала руки, подождала, пока крем впитался, и села за рояль.

Каменные русалки под окнами наморщили носы: в нервный прелюд Скрябина вмешался мягкий вальс Шопена.

Я с удовольствием брился бы каждый день, но усы, а тем более борода росли медленно. И я кромсал себя безопасной бритвой только раз в неделю.

Чтобы иметь стильную прическу, я по два часа просиживал в очереди к несравненному Кузе, лучшему парикмахеру Усачевки. Пульверизатор у него был поломан, Кузя наливал одеколон "Шипр" прямо на ладонь и огромными ручищами приглаживал голову, будто пробовал, хрустит ли арбуз, созрел ли.

После стрижки мать, встречая меня, затыкала нос пальцами.

- От настоящего мужчины, - морщась, ворчала она, - должно пахнуть чесноком. Так всегда отец парикмахерам говорил.

Отца я смутно помнил. Он сам ушел от нас с матерью. А от той, другой женщины, когда началась война, его оторвал военкомат. Мать называла отца бабником.

Стал я часто вспоминать отца после того, как в школе мы прошли рассказ Шолохова "Судьба человека". Как и герой рассказа, отец мой попал в плен, но, в отличие от шолоховского героя, получил после войны десять лет лагерей за то, что сдался в плен живым. Я знал, что писать в книжках про лагеря нельзя, в книгах должно быть все красиво и правильно, а не так, как в жизни, и рассказ Шолохова мне нравился больше, чем история с моим отцом, который умер за полгода до реабилитации, о чем нам прислали справку. Справка эта обрадовала мать тем, что ее прислали нам, а не второй жене.

Не знаю почему, но с тех пор, как я начал бриться, мать стала беспокоиться за мою генетику, видимо, опасаясь, что я стану таким же бабником, как отец. Однако деньги на следующую стрижку все же давала.

Наспех сделав уроки, я тщательно утюжил свои единственные брюки, но они у колен еще больше торчали. Видимо, тела при нагревании действительно расширяются.

- Когда вернешься? - осторожно спрашивала мать, опасаясь большего, чем происходило на самом деле.

- Сегодня, - бросал я и, чувствуя, как обыкновенное слово вдруг становится хамским, прибавлял. - Да ты не волнуйся.

К вечеру класс наш охватывало желание пройтись. Пройтись - значит, поговорить о протекающей вокруг нас жизни, о целесообразности поступления в вуз и, конечно, о любви.

Темнеть стало рано. Мы сходились у школы или Новодевичьего монастыря. Подняв воротники, брели до Зубовской площади по одной стороне улицы, а возвращались по другой. Встречая ребят из своего класса, мы останавливались под тусклыми фонарями, пожимали друг другу руки, будто не виделись год, и солидно расходились, продолжая вести светские беседы.

Мужики ходили отдельно, считая общий разговор с девчонками несерьезным. Они ж ничего не понимали ни в окружающей жизни, ни в делах, ни в любви. Когда на пути попадались девчонки, кто-нибудь отпускал шуточку, и те под наш громкий хохот удалялись.

Другое дело - встречаться. Это совсем не то, что пройтись. Тут остаешься один на один. И хотя вслух все мы это активно презирали, всем хотелось встречаться и крутить любовь, как в кино. Именно это, пожалуй, и было главной причиной того, что я часами сидел в парикмахерской, дожидаясь творца мужской красоты Кузю, и каждый день тщательно гладил свои заношенные до предела единственные брюки под улыбчиво-тревожным взглядом матери.

Я пробовал писать стихи и даже прочитал в библиотеке "Жизнь" Ги де Мопассана. Но как только начинал думать о собственной любви, Ги помочь не мог, и я ощущал некую неполноценность. Мне тоже хотелось встречаться, как в кино, и вроде бы препятствий к этому не было, только я не знал, с кем. Ни мне никто не нравился, ни я никому.

Обидно, когда никто из девчонок тобой не заинтересовался. Но я изображал на лице полное равнодушие. Специально садился против зеркала во время веселых радиопередач, стараясь не смеяться, - тренировался держать каменное лицо. В классе это считалось особым шиком.

Да, все хотели встречаться. Только мой друг Севка был против встреч с девчонками и теоретически, и практически. В разговоре об этом он при удобном и неудобном случае обычно сплевывал через плечо и сообщал:

- Лично мне никто из них не нужен. Не до них...

Однажды, проходя мимо парты Жиловой, я услышал свою фамилию и замедлил шаги. Жилова сидела спиной ко мне и видеть меня, мне казалось, не могла. Шла речь об исправлении троек у какой-то ее подруги. А тройки эти, по мнению всезнающей Жиловой, были оттого, что их владелице нравился я. Нравился чуть ли не со второй четверти седьмого класса. Из-за этого-то она хуже учится, чем может.

Я ей нравлюсь, то есть она в меня... И скрывает почти два года!

- Не подслушивай! - повернув голову и заметив, что я остановился, крикнула Жилова.

Но поразмыслив, я пришел к выводу, что она, уж не знаю как, но распрекрасно чувствовала меня у себя за спиной и специально говорила так, чтобы я все услышал.

Подумаешь, сказал я сам себе в коридоре. Мало ли кому кто нравится! И стал сосредоточенно думать, кто же все-таки она.

Плохо в нашем классе учились многие. То есть не то чтобы совсем плохо, а так себе. А уж могли лучше абсолютно все, это как пить дать.

На уроке географии я составил карту размещения всех семнадцати девчонок класса. Решил отгадывать по внешним приметам и, продвигаясь в меридиональном направлении с юга на север, ставить нолики, а если найду - крестик. Крестиков получилось восемь, - это был явный перебор.