После установления личности труп, против обыкновения, не отправили в морг (каковую формальность сочли не обязательной), а сразу предали земле неподалеку от места, где его доставили на берег. Стараниями Бове, дело удалось кое-как замять, и только через несколько дней тревожные слухи о нем возымели действие. Наконец, делом занялся один еженедельник * , тогда труп эксгумировали и заново исследовали; но ничего нового установить не удалось. Разве что только на этот раз одежда была предъявлена матери и близким покойницы, и те в один голос подтвердили, что именно эти вещи были на девушке, когда она уходила из дома.

А тем временем общее возбуждение росло не по дням, а по часам. Кого-то арестовывали и кого-то выпускали. Особенно серьезные подозрения возбудил Сент-Эсташ, который к тому же поначалу не сумел объяснить толком и по порядку, как он провел то воскресенье, когда Мари ушла из дома. Впоследствии, однако, он представил мосье Г, письменное показание под присягой с отчетом за каждый час того злосчастного дня, признанное совершенно удовлетворительным. Поскольку время шло, а дело не двигалось с места, поползли сотни самых разноречивых слухов, а журналисты принялись строить догадки. Из таковых наибольший интерес вызвала версия, будто Мари Роже и не думала умирать, а в Сене выловили труп какой-то другой несчастной. Лучше всего привести для читателя несколько выдержек, в которых это предположение высказывается. Нижеследующие отрывки – дословный перевод Из «L'Etotle» * , газеты, которая и вообще ведется мастерски:

«Мадемуазель Роже оставила материнский кров воскресным утром 22 июня 18., года, с тем, якобы, чтобы навестить тетку или кого-то еще из родных или близких на улице де Дром. С тех пор ее никто не видел. Всякий ее след сразу же теряется, и о ней нет никаких вестей… Во всяком случае, пока еще никто не заявлял, что хотя бы видел ее в то воскресенье после ухода из дома… Далее: у нас нет данных, что Мари Роже оставалась в живых после девяти часов 22 июня, зато доподлинно известно, что до девяти она была жива. В четверг, в двенадцать часов дня, вылавливают тело какой-то женщины, всплывшее у берега возле заставы дю Руль. Значит, оно пробыло в воде, если даже допустить, что Мари Роже была брошена в реку всего через три часа после своего ухода, только три дня, считая с момента, когда она вышла на улицу, – трое суток с точностью до одного часа. Но ведь только по недомыслию можно предполагать, что ее успели убить, – если убита была действительно она, – в такое раннее время, что убийцы могли бросить тело в реку до полуночи. Виновные в таких чудовищных преступлениях скорее станут действовать в потемках, а не при свете дня… Таким образом, мы убеждаемся, что если мертвой в реке выловили Мари Роже, то она могла находиться в воде только двое с половиной суток, от силы – трое. Опыт свидетельствует, что утопленники или трупы, брошенные в воду сразу после убийства, всплывают только по прошествии самое малое от шести до десяти суток; ранее разложение не достигнет той стадии, когда тело поднимается на поверхность. Даже если над затонувшим телом, не пробывшим еще под водой по крайней мере пять-шесть суток, выстрелить из пушки и оно всплывет, то, если ему не мешать, тут же затонет снова. Так вот и спрашивается: что же это за неведомая сила вызвала в данном случае уклонение от правил, установленных самой природой?.. Если бы этот истерзанный труп пролежал на берегу до ночи со вторника на среду, то удалось бы напасть и на след убийц. Но сомнительно, что труп уже успел бы всплыть и в том случае, – если бы его бросили в реку через два дня после убийства. И уже совершенно ни с чем не сообразно, чтобы злодеи, способные на такое убийство, бросили тело в воду, не привязав груза, чтобы оно сразу пошло ко дну; ведь принять такую меру предосторожности ничего не стоило».

Далее редактор доказывает, что тело должно было оставаться в воде «не какие-нибудь дня три, а по крайней мере пятью три», если разложение успело разрушить его настолько, что Бове с трудом узнал покойницу. Последний пункт, однако, был полостью опровергнут. Продолжаю перевод:

«Каковы же, собственно, те доказательства, которые, по словам мосье Бове, убедили его окончательно, что покойница и есть именно Мари Роже? Он завернул рукав платья и заявил, что приметы сходятся, это – она. Люди добрые поняли это так, что речь идет о каких-нибудь достаточно характерных шрамах. Он же протер руку и отыскал на ней волоски – пустяк, на наш взгляд, вообще не являющийся приметой и ничего не доказывающий – все равно, что отыскать в рукаве руку. В ту среду мосье Бове не ночевал дома, но в семь часов вечера мадам Роже передали от него, что следствие еще не закончено. Если мадам Роже, при ее возрасте и в том горе, в каком она была, действительно не могла прийти сама (что более чем вероятно), то должен же был среди близких найтись хоть один, кто счел бы нелишним явиться оказать содействие следствию, если они допускали мысль, что труп мог быть телом Мари. Не явился никто. О том, чтобы сходить помочь, на улице Паве Сен-Андре не было и речи, соседи по дому и не слышали об этом. Мосье Сент-Эсташ, возлюбленный и будущий муж Мари, постоялец ее матери, уверяет, будто впервые услышал, что нашли тело его нареченной, только на следующее утро, когда к нему зашел мосье Бове и рассказал о случившемся. И, зная, что это была за весть, мы просто поражаемся невозмутимости, с какой ее выслушали».

Таким образом газета старалась создать впечатление о равнодушии родных и близких Мари, несовместимом с предположением, что они допускали, будто найденная покойница – Мари. Газета не останавливалась и перед инсинуациями – будто бы Мари, заручившись поддержкой друзей, решила скрыться из города по причинам, бросающим тень на ее девичью непорочность; друзья же, когда в Сене выловили покойницу, по виду чем-то напоминающую скрывающуюся девицу, воспользовались случаем и присочинили, в расчете на человеческую доверчивость, историю, будто она погибла. Но и на этот раз «L'Etoile» слишком зарвалась. Было положительно доказано, что равнодушие родных существовало лишь в воображении газеты, что старая женщина совсем обессилела, от горя себя не помнила и ни на что не была годна; что Сент-Эсташ принял роковую весть не то чтобы невозмутимо, а пришел в такое отчаяние и настолько обезумел, что мосье Бове упросил одного друга и родственника оставаться при нем неотлучно и глаз с него не спускать и не пустил его к покойнице, когда ее обследовали после эксгумации. Более того, несмотря на попытки «L'Etoile» представить дело таким образом, будто вторично покойница была похоронена на казенный счет и предложение похоронить ее на льготных условиях в отдельной, а не общей могиле было отвергнуто семьей и будто ни один представитель семейства не почтил своим присутствием похорон.., вопреки, повторяю, ухищрениям «L'Etoile» упрочить впечатление, которое ей хотелось создать, голословность всех этих утверждений была доказана неопровержимо. Позднее газета подкапывается уже и под самого Бове. Предоставим слово редактору:

«Дело принимает новый оборот. Нам сообщают, что на днях, когда некая мадам Б, случайно оказалась у дома мадам Роже, вышедший из дома мосье Бове сказал ей, что вот-вот должен прийти жандарм, так пусть она, мадам Б., не вздумает заговаривать с жандармом до его (мосье Бове) возвращения, он сам уладит дело… Похоже на то, будто мосье Бове захватил все это дело в свои руки так, что и не подступишься. И куда ни подашься, всюду он тут… Невесть почему он вообразил, что полиция должна обращаться за содействием только к нему, и представители мужской половины этого семейства жалуются, что он оттирает их как-то очень уже странно. Почему-то его явно не устраивало, чтобы родню допустили взглянуть на покойницу».

Приводился следующий факт, долженствующий придать подозрениям, которые навлекались на Бове, своеобразный оттенок. Кто-то из знакомых, зайдя к нему в контору за несколько дней до исчезновения девицы и не застав, заметил розу, воткнутую в замочную скважину двери, и имя «Мари», написанное на грифельной дощечке.