Но вот что удивительнее всего – в середине XIX столетия смесь деспотии, страдания как способа бытия, пристрастия к чтению изящной литературы, многотерпения и ненависти к сильным мира сего дала поразительную, отчасти социально-, а отчасти персонально-химическую реакцию, в результате которой народился человек будущего – российский интеллигент. Правда, и внутри этого господнего племени у нас вышел чувствительный разнобой, потому что и Пушкин был интеллигент, которого Гоголь так прямо и назвал человеком будущего, и дед Ульянова-Ленина по женской линии был тоже интеллигент, а он съел дворовую собачку, чтобы на практике доказать: гастрономия есть злостная выдумка буржуа. И тем не менее очевидно, что если зачем-то и ведется человеческая история, то в русском варианте она, возможно от Рюрика, велась исключительно для того, чтобы показать подлинному миру образец человека будущего.

Но это тоже отчасти вера, дающая силы жить, ибо обязательно надо знать не только то, отчего я русский – не в смысле национальности русский, а в смысле судьбы, психического и социально-экономического результата – а также и то, для чего я русский. Итак, русский я для того, чтобы через меня реализовалась всемирно-историческая идея грядущего человека, а русский в смысле фатума, злого рока я оттого… это даже страшно и странно сказать, отчего я русский, оттого, что мои пращуры последними из ариев покинули безбрежные азиатские степи и недальновидно заняли северо-восточный угол Европы, который стоял поперек горла у кочевников всех времен. Только по этой бедовой причине мы суть нация-жертва, всемирные козлы отпущения, которые намучились и переболели за всю планету…

На этот раз меня возвратило к действительности неистовое, сумасшедшее уже звучание топора, которым орудовал бывший Ольгин супруг-придурок. Вера сидела, тупо уставившись в блюдце с красной каемкой, Оценщик разводил спирт, Ольга наблюдала за Оценщиком, Тараканий Бог говорил:

– … Да в том-то вся и штука, что Октябрьская революция не могла во всем свете произойти, только у нас в России с ее бедламом и пожарно-романтическими настроениями. Эта революция нам, так сказать, неудобь-родная, вроде тещи или жены, и поэтому в манифесте мы обязаны ей дать положительную оценку! Раз она свершилась, то, значит, это было угодно богу! Вот вам, между прочим, практический христиан-коммунизм, который необходимо зафиксировать в итоговом документе, а то наши политические оппоненты, действительно, скажут, что христиан-коммунизм это гибрид кролика и удава…

Оценщик в одиночку выпил свой спирт, хорошо крякнул и предложил:

– А давайте я с соседом буду коммунистическое крыло, товарищ… – далее непосредственно мне: – Как вас зовут-то, дорогой вы мой человек?

– Вячеслав Алексеевич, – сказал я.

– Вячеслав Алексеевич будет христианское крыло, а милые дамы – центр.

– Это еще зачем? – как-то вяло спросила Вера.

– Затем, чтобы уже не оставалось никаких сомнений насчет, образно говоря, кролика и удава. Кролик – отдельно, удав – отдельно.

– Вы бы лучше подумали о том, – вступил Тараканий Бог, – как мы будем на практике реализовывать нашу политическую платформу. Ибо сказано: «Вера без дел мертва».

– А очень просто! – то ли ехидно, то ли искренне объяснил Оценщик. – Утром – церковь, вечером – партсобрание…

– Какие тут могут быть шутки, – с возмущением сказал Тараканий Бог, – когда мы с вами уже повязаны, когда мы уже наговорили минимум на шесть лет усиленного режима?!

– Действительно, – согласился я, – надо как-то и практическую плоскость обмозговать.

– Ну вот! – сокрушенно сказала Ольга. – То вы твердите, что мы будем исключительно верить, а то опять намекаете на топор!…

– Кстати о топорах, – заметил Оценщик и навел на Ольгу свои мертвенные глаза. – Что-то супруга вашего не слыхать?

Ольга пожала плечами и предположила, как говорится, от фонаря:

– Не исключено, что он притомился и прикорнул.

– Дай-то бог, – с надеждой произнес я. – А то ведь пора потихонечку расходиться.

– Вы как хотите, – заговорила вдруг Вера с неженским металлом в голосе, – а я пошла сдаваться в компетентные органы. Все-таки родное государство как-никак, пакостное, но родное, а я против него выступаю исподтишка…

– Я тебе сдамся! – сказал Оценщик и показал Вере кулак, точно вылепленный из воска.

После этого мы сразу и разошлись. Когда Ольга со всеми предосторожностями открыла входную дверь, мы увидели хрупкого мужичка, который лежал у порога, упершись головой в стенку и обнявшись, как с младенцем, с аккуратно заточенным топором. Мы по очереди сторожко перешагнули через него, но выпитый спирт дал-таки себя знать, и, едва спустившись пролетом ниже, мы обнялись и затянули на разные голоса:

ну и так далее, до конца.