— Что же делать с телом? — спросил Лайтвуд.

— Если вы постоите около него с полминуты, сэр, — ответил инспектор, — я разыщу ближайшего из наших постовых, тот придет и позаботится о нем. Видите, я все еще называю его "он", — сказал инспектор, оглянувшись, и философически улыбнулся такой силе привычки.

— Юджин, — начал Лайтвуд и хотел уже прибавить: "Давай подождем в сторонке", но, повернув голову, увидел, что Юджина здесь нет. Он позвал громче: — Юджин! Эй! — Но Юджин не откликался.

Теперь совсем рассвело, и Лайтвуд осмотрелся по сторонам. Однако Юджина нигде не было видно.

Инспектор, возвращаясь, быстро спускался по деревянным ступеням пристани вместе с полицейским констеблем, и Лайтвуд спросил его, не заметил ли он, когда ушел его приятель? Инспектор не мог сказать точно, когда именно ушел Юджин, однако успел заметить, что тот встревожен.

— Сложный и интересный характер у вашего друга, сударь.

— Хотел бы я, чтобы этот сложный и интересный характер не выкидывал со мной таких штук: взял да и удрал от меня спозаранку, а ведь дело очень невеселое, — сказал Лайтвуд. — Нельзя ли нам выпить чего-нибудь горячего?

Отчего же нельзя, и мы выпили. На кухне трактира перед большим огнем. Мы выпили горячего грога с коньяком, и это нас оживило чудесным образом. Инспектор, официально объявив Райдергуду о своем намерении "не спускать с него глаз", поставил его в угол возле очага, словно мокрый зонтик, и после того не обращал, по-видимому, никакого внимания на честного человека, и только приказал подать ему отдельно порцию грога с коньяком — должно быть, на казенный счет.

Мортимер Лайтвуд сидел перед пылающим очагом, иногда приходя в себя и чувствуя сквозь сон, что пьет горячий грог, но в то же время это был херес у "Шести Веселых Грузчиков", и он сам лежал под лодкой на берегу реки, и сидел в лодке, которой правил Райдергуд, и слушал недавнюю лекцию инспектора, и ему надо было обедать в Тэмпле с каким-то неизвестным, именовавшим себя М. П. Р. Старик Юджин Гармон, который жил, по его словам, в Градебури, — переживая все эти превратности, вызванные усталостью и дремотой, с быстротой двенадцати часов в секунду, Мортимер вдруг услышал, что отвечает вслух на какое-то очень важное сообщение, которого ему никто не делал и, заметив перед собой инспектора, притворился, что кашляет. Вполне естественно, его смущала мысль, как бы этот чиновник не заподозрил его в том, что он задремал и забыл о деле.

— Понимаете ли, только что был здесь, как раз перед нами, — толковал ему инспектор.

— Понимаю. — с достоинством ответил Лайтвуд.

— И тоже, понимаете ли, пил грог с коньяком, а после того очень быстро скрылся, — говорил инспектор.

— Кто это? — спросил Лайтвуд.

— Да ваш друг, понимаете ли.

— Понимаю, — ответил Мортимер, также с достоинством.

Выслушав доклад инспектора словно сквозь туман, в котором фигура инспектора расплывалась и ввысь и вширь, — что полиция берет на себя сообщить дочери покойного о том, что произошло нынче ночью и что вообще инспектор берет все хлопоты на себя, Мортимер Лайтвуд, спотыкаясь, добрался до стоянки экипажей, крикнул кэб и вступил в ряды армии, совершил преступление, был судим военным судом, приговорен к смерти, отдал последние распоряжения и уже шел на расстрел, — все это прежде чем захлопнулась дверца.

В кэбе было тяжело грести через Сити к Тэмплу, на призовой кубок ценою от пяти до десяти тысяч фунтов, дар мистера Боффнна; а еще тяжелее переговариваться через такую даль с Юджином (когда его вытянули на веревке со струящейся мостовой) о том, как это он удрал самым неприличным образом! Но Юджин так усиленно оправдывался, так раскаивался, что Лайтвуд, выйдя из кэба, поручил кучеру особенно за ним приглядывать. На что кэбмен только хлопал глазами, зная, что другого седока у него не было.

Короче говоря, ночное представление так утомило и вымотало актера, что он превратился просто-напросто в лунатика. Он так устал, что не в силах был уснуть, устал до того, что уже не чувствовал утомления, и мало-помалу впал в забытье. Он проснулся поздно, уже к вечеру, и, встревожившись, послал на квартиру к Юджину справиться, встал он или еще нет?

Да, он уже встал. То есть он еще не ложился. Он только что вернулся домой. Тут же явился и он сам, следуя по пятам за посланным.

— На кого ты похож! Глаза красные, весь в грязи, волосы растрепаны! воскликнул Мортимер.

— Разве перья у меня так взъерошены? — спросил Юджин, спокойно подходя к зеркалу. — Да, не совсем в порядке. Но подумай сам: такая ли была ночь, чтоб заботиться о прическе?

— Такая ночь? — повторил Мортимер. — А куда ты девался утром?

— Милый мой, — отвечал Юджин, садясь к нему на кровать, — я почувствовал, что мы слишком долго надоедали друг другу и что если так будет продолжаться, то наша дружба кончится тем, что мы разъедемся в противоположные концы земли, как можно дальше один от другого. Кроме того, у меня было такое чувство, будто я совершил все преступления, какие только числятся в Ньюгетском календаре *. Вот почему, думая о нашей дружбе и о своих преступлениях, я счел нужным пойти прогуляться.

Мистер и миссис Боффин сидели после завтрака в «Приюте», чувствия себя жертвами благополучия. На лице мистера Боффина читалась забота и растерянность. Перед ним лежал ворох всяких бумаг, и он глядел на них так же безнадежно, как не смыслящий в деле штатский мог бы глядеть на целую армию, которую ему велено в пять минут построить для парада. Он делал попытки как-то разметить и рассортировать эти бумаги, но ему мешал большой палец (что нередко случается с людьми его разбора), очень деятельный и решительно ничего не оставлявший без проверки и поправки, и до того перепачкавший все его заметки, что невозможно было разобраться в них, так же как и в отпечатках на носу и лбу мистера Боффина, оставленных все тем же большим пальцем.

В подобных случаях любопытно призадуматься над тем, какая дешевая вещь чернила и как надолго их хватает. Как одной крупицы мускуса довольно, чтобы надушить комод на много лет, причем она почти ничего не теряет в весе, так и на полпенни чернил было более чем достаточно для того, чтобы перепачкать мистера Боффина от корней волос до самых пяток, причем на бумаге перед ним не было написано ни строчки, а в чернильнице не замечалось ни малейшей убыли.

Мистер Боффин до того довел себя таким изнурительным литературным трудом, что глаза у него выпучились и остановились, а дыхание стало хриплым, когда к большому облегчению миссис Боффин, с тревогой глядевшей на все эти симптомы, во дворе прозвенел колокольчик.

— Кто бы это мог быть? — сказала миссис Боффин.

Мистер Боффин испустил долгий вздох, положил перо на место, взглянул на свои бумаги, словно сомневаясь, имеет ли он удовольствие быть с ними знакомым и, взглянув на них еще раз, утвердился в мнении, что вовсе не знаком с ними, но тут появился головастый юноша и доложил:

— Мистер Роксмит!

— Да! — сказал мистер Боффин. — Да, в самом деле! Наш с Уилферами общий друг, душа моя. Да. Пригласите его войти.

Появился мистер Роксмит.

— Садитесь, сударь, — сказал мистер Боффин, пожав ему руку. — С миссис Боффин вы уже знакомы. Что же, сударь, сказать по правде, я не совсем готов к встрече с вами, все был занят то тем, то другим, так что некогда было подумать о вашем предложении.

— Это он извиняется за нас обоих: и за себя и за меня, — улыбаясь, сказала миссис Боффин. — Но боже ты мой! Ведь мы и сейчас можем потолковать, правда?

Роксмит поклонился, поблагодарил ее и ответил, что он на это надеется.

— Позвольте-ка, — начал мистер Боффин, подперев рукой подбородок. Вы, кажется, сказали тогда «секретер»: так, что ли?

— Я сказал "секретарь", — подтвердил Роксмит.

— Я тогда как-то не понял, — продолжал мистер Боффин, — да и йотом, когда мы с миссис Боффин говорили об этом, то все не могли понять: ведь мы всегда думали (уж не будем от вас скрывать), что «секретер» — это такая мебель, но большей части красного дерева, обитая зеленым сукном или кожей, со множеством ящичков. Так вы уж не сочтите за вольность, если я позволю себе заметить, что это совсем не то.