Вот так они и не поженились.

И вот в этих усадьбах-близнецах началась удивительная жизнь. Йомфру Бирте стала распоряжаться своим имуществом так, что каждому стало ясно: она намерена промотать все, что у нее есть.

В своем детском закоснелом упрямстве она распоряжалась усадебными делами самым невероятным образом лишь для того, чтобы добиться своего. Но если кто– либо из членов семьи пытался ей помочь, дела шли еще хуже. Наконец один из родственников твердой рукой взялся вести хозяйство. Бирте было заартачилась, но покорилась, и он навел порядок. После этого она успокоилась и стала вести дела разумно; теперь она сама хозяйничала в усадьбе довольно успешно. Кое-что она в этом все же соображала.

У Матиаса дела пошли еще хуже, хотя и не сразу. Вначале он умело управлял усадьбой. Но вскоре, не зная, как дать выход своему гневу, принялся разъезжать по чужим усадьбам, на ярмарки и в окрестные города, где играл в карты и пил. Первое время он просто слонялся повсюду, вступал в драки, но кутил не так сильно. Однако мало-помалу он все больше опускался.

Прошло несколько лет, и оба они и думать забыли про свадьбу. Двоюродные брат и сестра никогда больше не виделись, но каждый из них жил, каждодневно утешая себя сознанием: «Я не сдамся». Каждый из них питал надежду на то, что теперь-то другой по-настоящему горько тоскует и мучается. И оба утешались решением никогда, никогда не показывать другому, что несчастлив и страдает. Бирте уже успешно занималась своей усадьбой. Но она все больше и больше замыкалась в себе и жила затворницей. Зато юнкер Матиас почти никогда не бывал дома, и двор его был в позорном запустении, строения рушились. В один год зернотак и осталось необмолоченным, оно сгнило в поле, а потом землю вовсе перестали засеивать. Кормить скотину было нечем, и ее становилось все меньше и меньше, а когда юнкер под конец не мог больше получать от нее дохода, он стал стыдиться людей и сидел дома в усадьбе, ничего больше не предпринимая. Он охотился, или лежал в постели, либо проводил время на фьорде. Прислуга постепенно ушла от него; пахотные земли больше не засеивались. Дело кончилось тем, что Северный Страннхольм стал совершенной пустыней, без людей, без скотины. Окрестные земли сами по себе малоплодородны и редко заселены, но все же это было из ряда вон выходящее обстоятельство – подобного никто никогда не видел. Это поражало людей больше всего, и с этого всегда начинали рассказ об истории юнкера. Какое преступление! Разве мало на свете бедняков, без земли, которую они могли бы засеивать, а здесь лежало много тённе[3] земли, не тронутой плугом. Удивительно, как быстро возделанное поле может снова одичать! Вереск наступал на пашни там, где они не были покрыты беспорядочными зарослями мать-и-мачехи, чертополоха и прочих сорняков, которые росли сами собой вперемешку с хлебами. Дорога в усадьбу заглохла, так что теперь дом стоял в

тупике, заросшем дикими травами, словно на заброшенном кладбище. Люди немало толковали об этом запустении, но так как народу вокруг было не так уж и много и люди жили далеко друг от друга, юнкера Матиаса вскоре совсем забыли. Вот так он и жил – единственный человек в опустевшей усадьбе. Под конец он остался совсем один, так как скотины у него тоже больше не осталось. Жил он, промышляя охотой и рыбной ловлей, если это вообще можно было назвать жизнью.

Однажды люди, гнавшие стадо волов по проселочной дороге, увидели странное существо, приближавшееся к ним снизу, с заросших чертополохом полей Северного Страннхольма. Это был юнкер Матиас, похожий на дикаря, с длинными нечесаными волосами и беспорядочной бородой, одетый в старое рваное платье. Он, не говоря ни слова, совершенно спокойно застрелил вола из стада и остался стоять возле него, ожидая, когда стадо пройдет дальше. Погонщики подняли шум, не понимая, в чем дело, но юнкер не ответил ни слова, только пригрозил ружьем, и им пришлось отступить. Юнкер Матиас отрезал кусок мяса от воловьей туши и понес его домой. Два дня спустя в опустевшую усадьбу явились судебные исполнители и застали юнкера дома, он лежал на кровати в единственной жилой горнице. Мокрый земляной пол под ним походил на топь из земли, которую он годами натаскивал на ногах, сырости и заплесневевших растений. Из щелей в потолке свисали вниз длинные корни растений, которые пустили ростки наверху, на крыше.

Окна были затемнены высокой полынью и другими травами, которые росли в усадьбе. Когда юнкер, или, вернее, совершенно неузнаваемый, обросший волосами человек, который когда-то был им, увидел людей и услышал, зачем они явились, он встал и оделся. Он попытался было что-то сказать, но они его не поняли; он разучился и говорить. Но когда его хотели арестовать, он взял ружье и стал объясняться с его помощью. Кончилось тем, что им пришлось уйти. Когда они явились снова с подкреплением, вооруженные, юнкер Матиас исчез. Его следы отыскались несколько недель спустя, в окрестностях Виборга, где на открытой проселочной дороге было совершено разбойное нападение. Вскоре он убил и ограбил какого-то барышника на Коллингской дороге. Это было последнее, что о нем слышали. Он покинул страну.

Тогда Северный Страннхольм разделили на две большие крестьянские усадьбы и заброшенные, заросшие земли снова засеяли. Связь между усадьбами, которые когда-то составляли единое целое, была прервана совершенно. Новые хозяева Северного Страннхольма никогда и словом не перемолвились с йомфру Бирте. Она жила одна, и годы ее не пощадили. Пока она была молода, у нее еще появлялись женихи, но она прогоняла их прочь с насмешками и издевательствами. Потом ее оставили в покое. Она была нелюдимой, с годами ее стали называть Йомфру. Без конца рассказывали о ее чудачествах и нелюбви к людям. Вообще-то, доброй она и в самом деле не была, она не давала своим людям брать больше того, что им причиталось; она строго следила затем, чтобы все было сделано как следует. Она жила в усадьбе, в большой горнице и собрала здесь вокруг себя за долгие годы разных животных: множество мопсов, которые так разжирели от еды и старости, что лежали на подушках, не подавая признаков жизни, облысевших канареек на жердочке и попугаев в железной клетке, целую коллекцию безнадежно глухих кошек. А самым лучшим ее другом была старая овца, которая расхаживала по горнице и блеяла только тогда, когда начиналось новое время года или менялась погода. Давным-давно это была маленькая ярочка, белая, как летнее облачко, и преисполненная такого чувства собственного превосходства, что подпрыгивала на зеленом газоне, отталкиваясь всеми своими четырьмя маленькими ножками. Теперь она была слепа и походила на котомку нищего, набитую шерстью и старыми костями. Под конец овца впала в детство и ее пришлось кормить из бутылочки. Она так состарилась, что на лбу у нее начали расти рога, как у барана, и она, стоило ей проголодаться, умела требовать корм почти человеческим голосом. Никто не должен был подавать виду, что это овца. Многие задумывались над тем, что Йомфру любой ценой поддерживала жизнь в бедном животном. Кто его знает, с кем она заключила союз?! Но когда эта ручная, самая преданная овца наконец сдохла, йомфру Бирте повторила всю историю сначала и «удочерила» весной новую маленькую овечку, которая прожила у нее долгие годы, пока тоже не состарилась и не сдохла.

На кладбище Страннхольма возвышается теперь богатый памятник на могиле йомфру Бирте Дам. До чего же удивительно видеть такой помпезный монумент в этом бесплодном краю! Прибрежные дюны, золотистые и серые, тянутся далеко– далеко, насколько хватает глаз, усеянные белыми как мел камнями, напоминающими мелкие косточки. Одинокая кладбищенская церковь тоже белая, как кость. Ее незатейливые башенки обращены в сторону фьорда с отлогим берегом и темной бесцветной водой. А на печальном кладбище таращит глаза нищета, здесь нет числа безымянным могилам, продолговатым бугоркам, поросшим белесой травой. Ветер пролетает мимо, как чужой, он дует только ради собственного удовольствия, думает только о своих нескончаемых делах и мчится, мчится все дальше и дальше. Морская ласточка описывает дугу в небе высоко-высоко, эта белая птица не прерывает полета, несется так легко, словно она слишком легка для воздушного пространства и слишком одинока. Гира! Гира! Прочь с дороги!