Как делает Байрон. Я боюсь его, но мы будем женаты через несколько месяцев.

Кип готовит мне кофе.

Их всех вещей, случившихся со мной за последний год, или за последние двадцать лет, эта — самая странная. Он не только заказывает для меня кофе, но, когда становится понятно, что я не сдвинусь с места, чтобы взять его, подтягивает маленький пакетик к себе. Меня никогда прежде не обслуживали, никогда не помогали люди, которым не заплатили за это. Никогда не помогал кто-то, кому не нужно было что-то взамен. Так что он задумал?

— Сливки? — спрашивает парень.

Киваю, и он отрывает крышечку маленькой упаковочки заменителя сливок, в котором не содержится молока. Мы ютимся в углу паршивого кафе. Все здесь грязное, включая меня. Только не он. Он исключительно чист в этом месте. Он — нечто другое. Нечто темное и серьезное, и торжественное. Его руки завораживают меня: такие большие и сильные, и при этом все равно осторожные. Он как камень, грубо отесанный и непроницаемый. А я — воздух, который почти сдувает прочь.

— Сахар?

Киваю уверенней на этот раз, быстрее, потому что хочу, чтобы он сделал это.

Он не разочаровывает. Широкие пальцы с квадратными подушечками разрывают обычный голубой пакетик. Он сыплет сахар в черную жидкость и помешивает. Дает мне кофе, когда все остальные мужчины только берут и берут.

У меня есть опыт с большими, сильными мужчинами. И острожными тоже. Я знаю, что они — наихудший тип. Но почему-то я не думаю, что Кип причинит мне боль. Может, это просто мысли о желаемом. Может, он — мираж. Я могла бы открыть глаза и оказаться посреди пустыни, умирая от жажды. Но вот где я была. Даже если он — иллюзия, это не может причинить больше боли, чем правда.

Обхватываю ладонями керамическую чашку, пытаясь впитать в себя тепло.

Словно замечая, словно заботясь, Кип спрашивает:

— Хочешь мой пиджак?

— Нет.

Каждый добрый поступок заставляет меня хотеть больше. И заставляет давить дальше.

Напряженное изумление поблескивает в его грубых чертах.

— Я ценю твое согласие прийти сюда.

— Ты не дал мне особого выбора.

— Нет, — проясняет он. — Нет, не дал. И, думаю, ты уже сыта мужчинами, которые давят на тебя.

Я ерзаю на пластиковом сидении. На меня давили в буквальном смысле этого слова. Знает ли он это? Возможно ли, что он знает, от чего я бегу — от кого я бегу? Но вероятней всего он имеет в виду мужчин в клубе.

— Я могу позаботиться о себе.

— Не сомневаюсь в этом. — Следует пауза, на протяжении которой он, кажется, колеблется, прежде, чем заговорить со мной. — Я наблюдал за тобой.

Как много ты знаешь?

— Это должен был быть комплимент?

Он наклоняется вперед, ставя локти на колени, пристально глядя на меня.

— Я не планирую причинить тебе боль. Я просто хочу узнать тебя.

В груди сжимается.

— Там, откуда я родом, это одно и то же.

Его глаза темнеют.

— Но ты можешь позаботиться о себе, — произносит он, и слова звучат с вызовом.

Его улыбка после больше похожа на оскал. Это или он, или вызов.

— Я ведь ушла, не так ли? А я никогда не возвращаюсь.

Он не впечатлен.

— Ты танцуешь в стрип-клубе и ходишь домой по самой худшей улице в Тэнглвуде. У тебя нет защиты. Нет ничего, чем бы ты могла защитить себя.

Я содрогаюсь.

— Вот так ты узнаешь кого-то? Оскорбляя их?

Тень сожаления затемняет его лицо.

— Нет. Я не придурок. Просто имел в виду, что, может, ты не все поняла. А я мог бы помочь.

— Мне никто не может помочь. — Никто не идет против семьи Моретти и остается живым после этого.

Поэтому я знаю, что однажды они меня найдут. И убьют. До тех пор, пока они не тронут Клару, я могу с этим жить. Этого достаточно. Так должно быть.

— Может быть, и нет, — произносит он, — но я должен признаться. Я на самом деле хочу помочь тебе. Но мне также нужна и твоя помощь.

Мой смех вырывается неровным, почти бездыханным. Напуганным.

— Держу пари. Спорим, у тебя есть большая, серьезная, очень серьезная проблема, которую я могу решить для тебя. Смягчить для тебя.

Кип даже не пытается улыбнуться.

— Хани, — начинает он с предупреждением.

Но это звучит смешно. Имя — смешное. Его низкий, серьезный голос только делает его хуже.

Затем я смеюсь по-настоящему. Думаю, это самая смешная вещь, которую я слышала за несколько дней, если не недель. Или месяцев. Самая смешная вещь, которую я когда-либо слышала, это фальшивое имя и фальшивая улыбка, и фальшивые отношения, которых у меня не может быть. А помощь? Она даже не настоящая. Всего лишь история с его уст, и не важно, знает он правду или нет. Но знаете, что настоящее? Секс. Это все, что я могу ему предложить.

Может, я немного потеряла рассудок, сидя с ним здесь и смеясь. Ожидаю, что он станет серьезным и разозлится, но затем случается нечто сумасшедшее. Кип тоже начинает смеяться. Сначала это всего лишь подрагивание его губ, и затем мягкий выдох. Но после он хохочет вместе со мной, качая головой.

Его улыбка меркнет.

— Тебе там не место.

Я делаю резкий вдох.

— И почему это? У меня сиськи слишком маленькие? Я использую неправильные песни?

— Ты продолжаешь думать, что боль не наступит, — мягко произносит он. — Танцы. Секс. Ты до сих удивляешься, когда это случается.

Боль расползается у меня в животе.

— Что ты знаешь о танцах?

— Не много, — признает он. — Только то, что я вижу. Я вижу, что ты ожидаешь лучшего от мужчин, которые приходят сюда. Это похоже на самоубийство, милая. Больно даже от самого наблюдения за тобой.

— Ты ошибаешься. — Злость, холодная, словно лед, от которого немеют все остальные чувства. — Я идеально подхожу для этой работы. Потому что мне насрать.

Кип грустно улыбается.

— Скажи мне свое имя.

Я поджимаю губы.

— Никогда.

Он коротко кивает.

— Увидимся в субботу, Хани.

— Я всего лишь отсосу тебе, — предупреждаю я, хоть это и самое странное предупреждение, которое я когда-либо давала. — На этом все.

— Посмотрим. — Он бросает двадцатку на стол и встает, чтобы уйти. — Береги себя до тех пор. Это не самая безопасная часть города.

Дневной свет под пеленой дождя падает на город, когда я добираюсь до отдаленного мотеля.

Он не в таком плохом состоянии и не такой ужасный, как дом Кенди, но все равно удручает. Красный кирпич выцвел до розоватого цвета. На окнах железные решетки. Пальмы во внутреннем дворике почти не создают видимости тропического или приятного места. Как и рождественские огни, намотанные на их стволы. Как разноцветная тюрьма.

Тяжелые шторы на окне в моей комнате не дают увидеть то, что снаружи. Вытаскиваю ключ-карту и подношу к ридеру, уже ожидая, что сон в конце долгого дня поможет мне забыть то, что я сегодня сделала. Клара. Имя вертится на кончике моего языка, готовое слететь в приветствии. Но какой-то глубинный инстинкт внутри заставляет меня осторожничать.

Борюсь с тяжелой сумкой на плече, в которой находится моя рабочая одежа и туфли. Дверь комнаты — темная, словно ловушка для крыс, пытается захлопнуться передо мной, прищемляя в процессе мое плечо.

Сама комната мотеля — темная.

На подоконнике — маленькая статуэтка Божьей Матери. Пластиковая фигурка с присоединенным проводом. Сделана так, чтобы могла подсвечиваться, но лампочка внутри давно перегорела. Она уже была в комнате, когда я заселилась. Клара выудила ее из мусорного ведра и поставила на окно. Сказала, что она будет защищать нас. Что она и делает. Это наш знак сообщить, если что-то будет не так. Если нас найдут, если комнату взломают, и одной из нас придется бежать, статуэтки на окне быть не должно. Такое облегчение видеть ее там. Облегчение видеть ее каждую ночь, такую маленькую, аляповатую и гордую перед шторками.