Борясь со мной, он толкает меня назад и вниз. Я падаю на бетон, сдирая колени в ослепительной вспышке боли. Это как на сцене. Он наклоняется ко мне, тяжело дыша, глядя дикими глазами.

— Почему ты сбежала? — требует он.

Я смеюсь и вздрагиваю одновременно. Результат — сломанный звук. Плач.

— Ты знаешь.

— Мне было бы все равно, если бы твоя сестра исчезла, но ты...

— Вот поэтому мне пришлось уйти. Потому что ты не заботился о ней. — Я выворачиваю руку, но сейчас я на коленях. Я теряюсь. Мы находимся посередине тротуара в дерьмовой части города, и никто не станет вмешиваться. Никто и пальцем не пошевелит, чтобы защитить меня. — Тебе тоже было безразлично. Даже когда ты отдал меня Байрону.

Его лицо кривится от ярости. Или вины?

— Ты должна была прийти ко мне.

Я смеюсь. Возможно, в этот момент это неправильно. Господь знает, что я никогда бы не засмеялась в лицо моему отцу дома, в особняке, бегая по обюссоновским коврам в своих балетных тапочках, как будто они могли каким-то образом перенести меня в другое место.

Мы больше не в особняке. Балетные тапочки на самом деле перенесли меня в другое место. Они дали мне способ поддержать нас, когда мы сбежали.

— Ты видел, папа. — На языке горечь. Я слишком устала лгать. — Ты видел, что он со мной делал, и похлопал меня по голове, словно я была домашним питомцем.

— Ты моя дочь, — кричит он, и то, как он это говорит, означает то же самое.

— Нет, ты прав, — говорю я с сарказмом. — Как пить дать, ты бы защитил меня, попроси я. Точно так же, как защитил мою мать.

Он все еще нависает надо мной. Его глаза сужаются, и впервые с тех пор, как он меня поймал, настоящий страх пронзает меня. Даже в своей глубокой печали, когда моя сестра ушла, и меня предал мой любовник, я не хочу умирать.

— При чем здесь Портия? Я не тронул ее и пальцем.

— О, придерживаешься золотого стандарта, верно? Как насчет пистолета, ты ее застрелил? Или ножа, ты ее зарезал?

Он тянется ко мне, к моим волосам. Отец наклоняется, сжимает руку, отклоняя мою голову назад.

— Что ты имеешь в виду, дитя? — Его слова низкие, шелковистые. — Ты боишься меня?

Я дрожу, тяжело дыша.

— А должна?

Внезапно он отпускает меня. Моя голова дергается от удара, но я все еще на коленях, поэтому падаю на руки. Куски щебеня скользят под моими ладонями, напоминая мне о крыше над «Грандом».

— Конечно, нет, — говорит он. — Я твой отец. Мы вернемся домой. Все вернется на круги своя.

Все никогда не будет как раньше. Не только потому, что сейчас у меня нет Клары. Я тоже изменилась. Танцы в «Гранде» меня изменили. Кип меня изменил.

О, Боже, Кип.

Если я сейчас пойду с отцом, я больше не увижу Кипа. И это хорошо. Он ублюдок, точно, как он и сказал мне. Меня посещает странная мысль, что я должна была позволить Кипу передать меня им. По крайней мере, тогда он получил бы вознаграждение за мою голову. В конце концов, его работой было найти меня... трахнуть меня…

Слеза скатывается по моей щеке.

— Тихо, тихо, — говорит мой отец, подтягивая меня за руку вверх. — Все будет хорошо. Тебе больше не нужно оставаться здесь.

Вот, из-за чего он думает, что я плачу? Потому что не хочу жить в этом мотеле? Чего он не знает, так это того, что я бы все отдала, чтобы вернуться к тому, что было неделю назад. Мы с Кларой благополучно жили в мотеле. И я ходила с Кипом после работы, не подозревая, что он был здесь только ради того, чтобы предать меня.

Возможно, этого могло быть достаточно, чтобы вернуться к такой жизни. Если бы только.

— Почему ты убил ее? — шепчу я.

— Портию? — Он качает головой. — Я не знаю, откуда у тебя эти мысли, дитя. Сейчас я бы убил ее. Должен был, пожалуй. Но я никогда не тронул ни одного волоса на ее прелестной голове.

— Ты ожидаешь, что я поверю, что ее смерть была несчастным случаем? Жена мафиози и несчастный случай?

Его внезапно охватывает грусть. Он вдруг становится таким старым. Видно, что суставы и спина разболелись от того, что он преследовал меня. Я вижу, что эти месяцы сказались на нем, пока он искал меня. Скучал ли он по мне?

— Я никогда не говорил тебе правду. Думал, что защищаю тебя. Но, может быть, я защищал только себя.

Я сглатываю с трудом, чтобы услышать, как он это признает.

— Значит, ты на самом деле убил ее.

В его глазах вспыхивает боль.

— Я ее не убивал. Никто не убивал.

— Лжец, — говорю я, дрожа от ярости.

Нет ни единого шанса, что она может оказаться жива. Это была всего лишь детская мечта.

И я думаю, мне не понадобится «Тейзер», чтобы уложить мужчину на землю. Быстрый, сильный удар по яйцам справится с этой задачей с таким же успехом. И, Боже, ноги у меня крепкие. Каждый день, когда я танцую на сцене, мои бедра как гребаное оружие. Один удар — и мой отец оказался бы на земле. Я практически черная вдова — оставляю людей разбитыми и страдающими, куда бы я ни шла. В такие секунды я чувствую себя всесильной.

И затем он говорит то, что для меня равносильно краху.

— Я не позволю Байрону прикоснуться к тебе снова, — произносит мой отец. — Я не должен был позволять ему прикасаться к тебе вообще.

Это то, что я всегда хотела от него. Защиты. Заботы. Думаю, маленькая девочка никогда не перестает хотеть своего папу. Но мое желание — всего лишь иллюзия. Я знаю это, потому что секунду спустя позади него появляется Байрон.

Я ожидала, что он станет ужаснее в моем сознании, как будто мои страхи могут превратить его в монстра. Но он выглядит чуть более зловещим в этом костюме и с этой улыбкой, чем кот, добравшийся до сметаны.

— Ты нашел ее.

Рука моего отца напрягается. Он поворачивается наполовину, пойманный между нами.

— Байрон. Мне нужно время с моей дочерью. Потом мы с тобой поговорим.

Байрон надвигается на нас, и мы с отцом отступаем. На лице этого мужчины уверенность. Я предполагаю, что это имеет какое-то отношение к толпе мускулистых мужчин позади Байрона, вооруженных и холодных. Наемники.

— Время для разговоров истекло, — говорит Байрон. — Как и твоя польза. Хотя мне жаль, что твоя дочь застрелила тебя. Это грубо.

Я кричу и дергаю отца вниз, но Байрон быстрее. Его мишень — идеальна. Он проделывает дыру в голове моего отца, забрызгивая мои руки кровью.

Нужно искать во всем положительную сторону. Я рано это узнала. Она всегда есть. В данном случае она заключается в том, что Клара, определенно, убежала и теперь в безопасности. Если ранее я не была уверена, то теперь я знаю точно, что она ушла. Ее книг нет, и Мадонны тоже.

И я знаю, что она не у Байрона. Потому что он пытает меня, пытаясь найти ее.

Это такое облегчение, что я не знаю, где она.

Удар.

Я не могу быть уверена, что не сдала бы ее. Я люблю ее больше всего на свете. Больше, чем свою жизнь, правда, моя жизнь много не стоит. Я с радостью умру за нее, но дело в том, что смерть — это непросто. Не тогда, когда я лежу связанная в комнате мотеля. Я не могу наглотаться каких-то таблеток, которых у меня нет, или перерезать запястья, потому что они перетянуты веревкой. Я могу только терпеть каждый удар ремня Байрона. Я могу только выживать.

Снова удар. Опять. И опять.

Двое мужчин сидят за столом, где мы с Кларой ели вместе. У меня тревожное ощущение, что они ждут, когда Байрон закончит со мной. Что они ждут своей очереди.

— Где она? — спрашивает Байрон. Мне кажется, он знает, что у меня нет ответа. Думаю, ему все равно.

Я качаю головой.

Удар.

Мое тело дергается в оковах. Мои запястья и лодыжки привязаны, я лежу лицом вверх. Вся кровать сотрясается от удара. И боль... Боже, боль невыносима. Она ослепляет. Словно все огни на сцене, и все руки, что прикасались ко мне. Словно укус змеи, удар ее хвоста и жжение зубов, впившихся в мою плоть.