Обыска на ленинградской квартире произведено не было, брат был арестован прямо на корабле, на котором служил. Нина помнит этот грандиозный переезд в Москву, сборы, упаковку колоссальной библиотеки, принадлежавшей ещё отцу и деду её отца. Сухой, невозмутимый отец в пенсне, указывавший тростью, что куда надо класть, и мама, бледная, совершенно потерянная, еле стоявшая на ногах. Ей было совершенно все равно, переезжать или не переезжать. Исчез её сын Кирилл, они покидали квартиру, где он начал ходить, где учился читать. Полностью сборы и переезд продолжались несколько месяцев, но отец перевез мать в Москву в мае. Она села в машину и поглядела на старый дом на Лиговском проспекте такими жуткими глазами, что до сих пор Нина не может забыть этих глаз. Она прощалась не с Ленинградом — родным городом, она прощалась с жизнью. Умерла она седьмого ноября 1940 года в день двадцатитрехлетия революции. Отец не женился после смерти матери, Нину воспитывали няньки и горничные.

Отец всю жизнь был немногословен, скрытен, очень саркастичен и язвителен. Отношения к Советской власти он не скрывал, оно угадывалось в каждой реплике. Себе же он, во всяком случае, не мог простить одного — того, что в 1918-м демократически настроенный военный хирург полковник Остерман пошел служить в Красную Армию.

— Драпать надо было отсюда к едреной бабушке, — слышала как-то Нина его разговор с одним маститым писателем у них дома…

Отец вел совсем не здоровый образ жизни, никогда не занимался физкультурой и спортом, вообще редко выходил на улицу, на даче в Жуковке, в основном, сидел в кабинете и работал. Курил почти до самой смерти папиросы «Северная Пальмира», иногда заменяя их элементарным «Беломором». Любил выпить перед обедом пару рюмок водки. Так что, удивительно, что он дожил до столь преклонного возраста.

Жениха Нины Владика Воропаева старик принял вполне благосклонно. Жениху исполнилось уже тридцать лет, он сделал немало удачных операций, защитил кандидатскую диссертацию. Через некоторое время Остерман пробил им четырехкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной. С квартирой были проблемы — слишком уж большая площадь оставалась у старика. Но Остерман сначала наорал на кого-то в телефонную трубку, а потом надел свои калоши и шубу и поехал в ЦК. Вскоре прогулялся и за ордером на квартиру.

— Зачем вы все это затеяли, Владимир Владимирович? — мягко протестовал застенчивый зять. — Я чувствую себя неловко. Мы можем жить все вместе. Сейчас так трудно с жилплощадью… Люди ютятся в коммуналках…

— Мудак ты, — не моргнув глазом, ответил зятю Остерман. — Привык, понимаешь, к нищенству. Отвыкать надо!!!

Ошеломленный Владик хотел было выйти, но старик схватил его за рукав пиджака и крикнул: — Нам не дали, у нас взяли! Понял? Кого мне стесняться? И х что ли? Теперь они дадут мне все, что я попрошу! — И с силой дернул зятя за рукав, при этом рукав треснул.

Трудно сказать, что старик очень радовался появлению внука. Он глядел на него с изумлением, как на некую диковину в паноптикуме. «Не похож он на нас», — безапелляционно заявил как-то старик. — «Типичный Воропаев. Будет секретарем парткома.»

За стариком ухаживала домработница Клава, которой самой было за семьдесят. Только она могла терпеть все его чудачества…

По вечерам они с Клавой смотрели телевизор. Однажды, когда Клава стала то ли восхищаться, то ли возмущаться чьими-то награбленными миллионами, старик расхохотался и заявил:

— Под расстрел пошел. Из-за таких копеек! Мудак!

— Нечто это копейки, Владимир Владимирович? Это же целый капитал! Награбь и живи себе, и работать не надо!

— Это капитал? — хмыкнул Остерман. — Знала б ты… вечная труженица, что такое капитал…

… Разговор закончился скандалом, в результате которого Клава ушла… Но, разумеется, через пару дней вернулась… Нина помирила их…

…Впадать в маразм Остерман стал только на восемьдесят пятом году жизни. Нина уже стала бояться оставлять отца на неграмотную Клаву и все чаще ночевала у него. Однажды ночью она услышала из комнаты отца какие-то крики. Она вошла. Отец сидел с открытыми глазами на кровати и бредил.

— Мой тайник! Мой тайник! Где он? Где он?

— Папа, папа, что с тобой? — стала тормошить его Нина.

Она долго расталкивала его, и когда он окончательно пришел в себя, то неожиданно расхохотался.

— Богатство, говорит, у них! Ну шельма!

— Да что тебе далась эта Клава с её словами?

— Да потому что она дура набитая! — заорал Остерман и сильно закашлялся, при этом вставная челюсть у него вывалилась.

Нина дала ему снотворного, и он быстро начал засыпать.

— Ты знаешь, Ниночка, — бубнил старик сквозь сон. — Ты знаешь, я оч-чень богат… Оч-чень…

И захрапел.

После того разговора здоровье отца стало быстро ухудшаться. Он порой впадал в свершенный маразм, говорил нелепые вещи, иногда бранился площадной руганью.

Однажды Нина Владимировна увидела странную сцену. Она вошла в комнату и обнаружила отца, стоявшего на четвереньках около своего неподъемного дивана и вцепившегося своими старческими пальцами в этот диван, словно он хотел сдвинуть его с места. Он весь напрягся, тяжело дышал, хрипел.

— Пап, что с тобой? Ты что?! — испугалась Нина. Отец вздрогнул и поднялся на ноги.

— Таблетка вот завалилась…, — он какими-то мутными глазами поглядел на неё и добавил со вздохом: — Устал я, однако, от жизни, дочка…

В ноябре 1968 года старик позвонил дочери и попросил её срочно приехать к нему. Как раз в это время ему стало гораздо лучше, он пролежал месяц в больнице, потом поехал отдыхать в санаторий «Узкое» и вернулся домой посвежевшим. Даже стал принимать у себя аспирантов и коллег. Стал следить за собой, перестал говорить гадости Клаве. А у Нины Владимировны в то время как раз заболел Кирюша, ему было тогда четыре годика. Она сказала, что никак не сможет приехать.

— Ты можешь об этом сильно пожалеть! — злобно заявил старик и бросил трубку.

Только через несколько дней, когда высокая температура у Кирюши спала, Нина позвонила отцу. Подошла Клава.

— Плох он, Нина. Не встает уже второй день.

… — Ты кто такая? — спросил старик, когда Нина приехала к нему.

— Я Нина, твоя дочь.

— Врешь. Нина тут уже была. И я все ей рассказал. Она все знает, и я могу помирать спокойно. Мой тайник в надежных руках.

… — Послушай, — спросила Клаву Нина, выйдя из комнаты отца. — А он тебе ничего сегодня не говорил?

Нине показалось, что какая-то странная тень пробежала по простому круглому лицу Клавы.

— Он который год все это говорит, я уж привыкши, — Клава при этих словах упорно не глядела в глаза Нине.

— Я спрашиваю, сегодня он ничего не говорил?

— Да ничего не говорил, отцепись ты от меня! — вдруг грубо оборвала её Клава. — Одно и то же твердит — гегемоны, пролетары… Найдите себе благородных, дерьмо вывозить отсюда. Я уж сама старуха, у меня дома сын некормленый, неухоженный. А я тут днюю и ночую уже третий день.

… Из кабинета старика тут раздался не то крик, не то хрип. Нина и Клава вбежали в кабинет. Старик валялся на полу возле дивана и скреб ногтями обивку. Они подняли его, уложили на диван.

— О, это ты, Нина! — обрадовался старик, теперь он узнал дочь. — Как хорошо, что я тебе все рассказал. Теперь я могу умереть спокойно. А ты выйди отсюда! — скомандовал он Клаве. — Просто вон, и все! Пошла вон, я кому говорю!

Клава опять поглядела на Нину очень странным взглядом и, нимало не обидевшись на старика, медленно вышла из комнаты.

— Пап, ты мне ничего не рассказал, ты что-то перепутал, — попыталась внушить ему Нина. Ей почему-то вдруг стало вериться в слова отца про его богатство.

— Как это так, ничего не рассказал? — Старик обвел комнату блаженным взглядом. — В этой комнате на миллионы долларов побрякушек всяких. И ещё рукописи Пушкина, письма Екатерины Второй… Картинки я покупал в молодости в Голландии, есть тут у меня штук пять… Нищий художник малевал — Ван Гог его фамилия, может, слыхала? — торжествующе улыбался Остерман.