Между тем раджа не переставал докучать мне подарками.

Однажды он прислал вещицу, которой я никак уж не ожидал и которая привела Шали в неописуемое восхищение. Это была всего-навсего картонная коробка, кое-как обклеенная ракушками. Во Франции за нее дали бы от силы сорок су. Здесь она представляла собой бесценное сокровище: это, несомненно, был первый подобный экземпляр во владениях раджи.

Я отставил ее в сторону и больше не прикасался к ней, посмеиваясь при мысли о том, как носятся тут с такой базарной дешевкой.

Но Шали, не сводя глаз с дрянной безделушки, почтительно и восхищенно созерцала ее. То и дело она просила. «Можно потрогать?» Получив позволение, девочка приоткрывала коробку, потом с величайшими предосторожностями опускала крышку и нежно поглаживала тонкими пальчиками россыпь ракушек, словно прикосновение к ним преисполняло несказанным блаженством все ее существо.

Тем временем я завершил свои изыскания, и мне пора было уезжать. Я долго медлил — меня удерживала привязанность к моей маленькой подружке. Но решиться все-таки пришлось.

Раджа затеял с горя новые травли зверей, новые состязания бойцов, но, поразвлекавшись так еще две недели, я объявил, что не могу больше задерживаться, и он отпустил меня.

Расставание с Шали было душераздирающим. Сжимая меня в объятиях, уткнувшись лицом мне в грудь, сотрясаясь от рыданий, она плакала в три ручья. Я не знал, чем ее утешить, поцелуи мои не помогали.

Вдруг меня осенило. Я встал, принес коробку из ракушек и вложил ей в руки:

— Это тебе. Она твоя.

Сперва Шали улыбнулась. Затем лицо ее озарилось той глубокой внутренней радостью, которая вспыхивает в нас, когда несбыточная мечта внезапно становится явью.

Девочка самозабвенно расцеловала меня.

Тем не менее в минуту последнего прощания она вновь безутешно разрыдалась.

Оделив остальных своих жен отеческими поцелуями и пирожками, я уехал.

Два года спустя случайности флотской службы опять привели меня в Бомбей По ряду непредвиденных обстоятельств я был оставлен там с новым поручением; оно и понятно — я знал страну и язык.

Я постарался закончить работу в наикратчайший срок, выкроил себе три свободных месяца и решил повидать своего приятеля, властелина Гандхары, а заодно и Шали, мою милую маленькую жену, которая, без сомнения, сильно изменилась за это время.

Раджа Мадан принял меня с изъявлениями самой безудержной радости. По его приказу три гладиатора прикончили друг друга у меня на глазах, и весь первый день он ни на минуту не оставлял меня одного.

Вечером я, наконец, освободился, послал за Харибададом и, задав ему для отвода глаз множество разнообразных вопросов, полюбопытствовал:

— А что стало с маленькой Шали, которую подарил мне раджа?

Царедворец напустил на себя досадливо-горестный вид, потупился, помялся и ответил:

— О ней лучше не говорить.

— Почему? Она же была такая милая девочка.

— Она сбилась с пути, господин.

— Кто? Шали? Что с ней? Где она?

— Я хочу сказать, она плохо кончила.

— Плохо кончила? Значит, она умерла?

— Да, господин. Она совершила дурной поступок.

Я взволновался, сердце мое застучало, грудь мне стеснила тревога.

Я переспросил:

— Дурной поступок? Что она сделала? Что с нею стало?

Теряясь все больше, Харибадад пролепетал:

— Лучше не спрашивайте.

— Нет, я должен знать.

— Ее уличили в воровстве.

— Как! Шали? Кого же она обворовала?

— Вас, господин.

— Меня? Как так?

— В день вашего отъезда она украла у вас шкатулку, подарок раджи. Ее застали с нею в руках.

— Какую шкатулку?

— Из ракушек.

— Но я ей сам подарил ее!

Остолбеневший индус поднял на меня глаза и пояснил:

— Да, она действительно клялась всеми священными клятвами, что вы сделали ей этот подарок. Но никто не поверил, что вы могли отдать рабыне дар государя, и раджа наказал ее.

— Наказал? Что с ней сделали?

— Завязали в мешок, господин, и бросили в озеро вот отсюда, из окна этой комнаты, где она совершила кражу.

Меня пронзила небывало острая боль, и я знаком велел Харибададу удалиться — пусть не видит моих слез.

Я просидел всю ночь в галерее, где столько раз держал бедного ребенка у себя на коленях.

Я думал о том, что внизу, подо мной, в пучине черных вод, на которые мы прежде глядели вместе, покоится завязанный веревкой холщовый мешок с остовом ее разложившегося маленького и некогда столь прелестного тела.

Я уехал на другой же день, невзирая на уговоры и бурно проявлявшееся неудовольствие раджи.

И теперь мне кажется, что в жизни я любил лишь одну женщину — Шали.