– Точно.

– Вы вышли из дома…

– Да. Обошел его и направился по Джакаранда-Драйв к пляжу.

– Нож все еще был у вас в руке?

– Наверное.

– Что вы сделали потом?

– Это частная собственность, которая принадлежит… Это боковая дорога к пляжу, она принадлежит людям, которые живут на этом участке. Частная дорога. При въезде поперек висит цепь. Я перелез через нее и пошел дальше через сосновый бор…

– Все еще держа в руке нож?

– Не помню.

– Продолжайте.

– Я вышел на пляж. Дорога выходит прямо на пляж…

– Да?

– …и некоторое время шел по пляжу.

– Все еще держа в руке нож?

– Дайте вспомнить…

– Не торопитесь.

– Должно быть, я бросил его в воду.

– В залив?

– Да. Пока я бродил, швырнул в залив.

– А потом?

– Я упал на песок и начал плакать. Немного погодя я поднялся и побрел обратно к сосновому бору. Там маленькая беседка прямо рядом с пляжем – ее построила ассоциация. Там стоит стол с лавочками по бокам. Я залез на стол и вытянулся, закинул руки за голову. Наверное, я собирался поспать. Я еще не осознал, что случилось. У меня не было никакого представления о том, что делать дальше.

– Что вы имеете в виду?

– Ну… Морин мертвая. И девочки. Я не знал, то ли мне… пойти в полицию и рассказать обо всем, то ли… просто подождать и посмотреть, как все обернется. Я не хотел идти в полицию, я боялся, что они меня изобьют или…

– Но ведь никто здесь не оскорбил вас, не…

– Нет-нет.

– …унизил.

– Нет, все отнеслись… Просто наслушаешься рассказов про полицию… А это… я думал, они могли бы… знаете… подумать, что я… знаете… что-нибудь сделал с… Морин.

– Что вы подразумеваете под «что-нибудь сделал»?

– Ну, вы же знаете?

– Не могли бы вы все-таки объяснить, что имеете в виду?

– Вы же сами знаете?

– Я в этом не уверен.

– Вы же знаете, она в одной ночной рубашке и все такое.

– Да, и что же?

– У полиции могла возникнуть идея, что я с ней что-то сделал. Ну, например, знаете, приставал к ней или что-нибудь еще?

– А вы приставали?

– Нет, сэр. Нет, что вы.

– Тем не менее, вы держали ее в своих объятиях? Вы обнимали ее?

– Да, но я не… знаете… я не делал… я не делал того, о чем могла подумать полиция, если бы я… если бы я пошел к ним и рассказал… рассказал им… о том, что произошло.

– Вы обнимали и Эмили, не так ли?

– Да, но я не…

– Продолжайте. Я слушаю.

– Ничего ей не сделал.

– Но вы боялись, что полиция может подумать, что вы с ней тоже что-нибудь сделали?

– Это верно.

– В сексуальном смысле?

– Да.

– Но вы этим не занимались?

– Нет, сэр, нет, что вы!

– Ни с Эмили, ни с Морин?

– Она была… знаете… ее ночная рубашка была изодрана в клочья.

– Рубашка Морин?

– Да, но я ничего не сделал, клянусь Богом.

– А причина, по которой вы не сразу пошли в полицию…

– Там могли подумать, что я что-нибудь сделал с ней.

– Вы боялись, что они могут подумать, будто вы сексуально обесчестили ее?

– Да.

– Морин?

– Да.

– И что они изобьют вас, если обнаружат это?

– Да. Если они только подумают, что я это сделал, понимаете?

– Мистер Парчейз, почему вы убили Морин?

– Я не знаю.

– Почему вы убили Эмили?

– Не знаю.

– А Еву?

– Не знаю.

– Мистер Парчейз, я обязан перемотать магнитофонную ленту, отпечатать ваши показания на бумаге, и нужно, чтобы вы их внимательно прочитали, перед тем как подписать. При этом, если хотите что-нибудь добавить к своим показаниями или убрать, это ваше право. А пока что я еще не выключаю магнитофон. Не хотите ли что-нибудь добавить к своим показаниям?

– Ничего.

– Тогда пока все, – подвел итог Юренберг.

Когда мы с Джейми вернулись ко мне в контору, было около половины второго. Я был голоден, но у меня не было никакого желания завтракать с ним. Поэтому я промолчал. Его горе перестало быть личным и переросло в общечеловеческую трагедию. Мне нечего было ему сказать. По крайней мере, пока. Я вышел из машины и направился к тому месту, где он поставил свою. Он сразу же начал говорить о Майкле, а у меня появилось то же чувство, что и в два часа прошлой ночью в баре – что он разговаривает с самим собой, принимая мои кивки или возражения только как ремарки, сообщающие выразительность его монологу.

– Мне казалось, что он все это уже пережил, – рассказывал он. – Не далее как в прошлый вторник они с Морин сидели на кухне и разговаривали. По-настоящему сердечная беседа. Обсуждали то, что я прекратил выплату алиментов, планировали его возвращение в школу… Они готовы были разговаривать хоть до утра, если бы я не напомнил им о том, что собираюсь лечь и что у меня завтра трудный день.

«Завтра» – означало «среда». И Джейми, вне всякого сомнения, предстоял день в коттедже на берегу залива. Несмотря на это, в ночь со вторника на среду его сын Майкл сидел на кухне и сердечно беседовал с Морин. Как-то все это совсем не вязалось с представлением о человеке, который пять дней спустя, сидя за тем же самым столом, схватит нож.

– Знаешь, на нем это отразилось тяжелей всего, – сказал Джейми. – Ему было всего десять, когда я расстался с Бетти. Понадобилось полтора года, чтобы прийти к соглашению: она все время создавала трудности. – Он открыл дверь и залез внутрь. – Но знаешь, – продолжал он, – я на самом деле был уверен, что он все уже пережил. В сентябре приехал сюда, поступил во Флориде в университет… Ну хорошо, в январе его исключили, но я искренне полагал, что он собирался возобновить учебу. Думал, что он снова… начал меня уважать. Любить.

Джейми покачал головой. На меня он не смотрел. Его руки лежали на рулевом колесе, а сам он уставился сквозь ветровое стекло на ослепительно белую стену, окружавшую комплекс конторских зданий.

– И вот сегодня днем, один на один в кабинете, я спросил у него: «Майкл, зачем ты это сделал? Майкл, ради всего святого, чего ради ты это сделал?» А он взглянул на меня и сказал: «Это твоя вина, папа, это из-за тебя», – и вот тогда я обозвал его сукиным сыном, паршивым сукиным сыном и схватил его за горло. Потому что он… как бы вернулся в прошлое, понимаешь? Ему опять было десять лет, и он снова обвинял меня, только на этот раз обвинял меня в чудовищном преступлении, которое совершил сам. Он так и сказал, что это моя вина, что все из-за меня!.. Мэтт, я… хотел прикончить его. Я готов был его растерзать. Если бы не вмешался Юренберг, я бы его убил! Да простит меня Бог, но я бы это сделал.

Как только я ступил на порог конторы, Синтия тут же обрадовала.

– Приходил Галатье, – доложила она.

– По-моему, я просил тебя отменить встречу.

– Я так и сделала. А он все равно взял и приперся.

– Ладно, свяжись с ним. Нет, погоди… Сначала закажи мне сандвич и бутылку пива, а уж потом позвони Галатье.

– С чем сандвич?

– Кусок ржаного хлеба с ветчиной, а вообще-то все равно – какой угодно…

– На твоем столе список телефонных звонков.

– Отлично, а где Фрэнк?

– В Федеральном суде. Окончание дела Келлермана.

– Поторопись с сандвичем. Просто умираю с голоду.

Я зашел в кабинет, снял пиджак и ослабил узел галстука. Пока я отсутствовал, накопилось около дюжины звонков, но только один был важный. Я предположил, что Фрэнк, наверное, с ним разобрался, потому что звонок этот имел прямое отношение к окончанию дела в Федеральном суде. Это звонила администрация банка с предложением снизить процентную ставку на четверть процента, и они готовы были пойти на дальнейшее снижение, если только мы сможем переделать документы до окончания дела. Позвонили в двенадцать тридцать, а слушание было назначено на час тридцать. Я снял трубку и позвонил Синтии.

– Я уже заказала, – откликнулась она. – Черный хлеб у них кончился, и я решила, что подойдет и белый.

– Отлично. Синтия, насчет этого звонка по поводу процентной ставки…