– Джесси должен быть на северной оконечности, сгонять коров, которые отбились от стада, – говорит Генри, качая головой, как если бы подобное занятие предполагало некоторое умопомешательство. – А потом, по его же словам, он собирается заняться мелким ремонтом в охотничьем лагере.

Через несколько секунд заросли деревьев по левую руку должны поредеть, и откроется вид на озеро и хижины, в которых живут рабочие.

– Разве мы еще не проехали дорогу к лагерю?

Генри смеется.

– Вы имеете в виду самую короткую дорогу? Да, правильно. Но мне не хотелось бы ездить на этом грузовике по болотам. Теперь с севера в лагерь ведет вымощенная гравием дорога.

Я вижу озеро, темно-зеленое под черными облаками, по которому ветер гонит мелкие белые барашки. Генри поворачивает направо, на дорогу, которая петляет между озером и южной оконечностью леса. Он взмахивает рукой, широким жестом обводя группу хижин у озера. Солнце уже садится, и почти на каждом крылечке расположились люди: старики покачиваются в креслах-качалках, а детвора резвится во дворах с кошками и собаками.

– Почти приехали, – говорит Генри и сворачивает вправо на узкую гравийную дорогу между деревьями.

– Какой он, Джесси? – спрашиваю я.

– Вы его не знаете?

– Нет.

– Джесси – настоящая загадка. Он был самым спокойным и невозмутимым парнем на острове. Любит покурить и поболтать. А теперь превратился в жесткого и крутого парня. Не знаю, что с ним случилось, но он изменился.

– Может быть, из-за войны?

Генри пожимает широкими плечами.

– Кто знает… Джесси не особенно разговорчив. Он или вкалывает сам, или смотрит, как работают другие.

Следующие несколько минут проходят в молчании. Впереди появляются коттеджи охотничьего лагеря. В отличие от хижин рабочих, строительным материалом для которых служили промасленная бумага или картон, водруженные на основание из битого кирпича, коттеджи построены из кипарисов, продубленных дождем и ветром, серых и прочных, как гранит. Крыши покрыты оцинкованным железом, оранжевым от ржавчины.

– Вон там Джесси, – говорит Генри.

Я никого не вижу, зато замечаю каурую лошадь, привязанную к перилам крыльца одного из коттеджей. Генри тормозит перед домом и трижды нажимает на клаксон.

Ничего не происходит.

– Он сейчас придет, – уверяет Генри.

И действительно, из-под коттеджа вылезает жилистый чернокожий мужчина без рубашки, выпрямляется и отряхивается. Сначала он кажется похожим на сотни других чернокожих рабочих, которых мне доводилось видеть. Потом он оборачивается, и я вижу правую сторону его лица. В глаза бросаются пятна ярко-розовой кожи, которые, подобно брызгам краски, покрывают его кожу от виска до плеча, а щека и вовсе представляет собой сплошное месиво грубой зарубцевавшейся плоти.

– Он обгорел во Вьетнаме, – поясняет Генри. – Выглядит жутко, конечно, но мы уже привыкли.

Генри высовывается из окна и кричит:

– Эй, Джесси! Я привез леди, которая хочет потолковать с тобой!

Джесси подходит к грузовику – с моей стороны, а не со стороны Генри – и пристально смотрит на меня. Генри нажимает кнопку, и стекло опускается, так что между мной и изуродованным лицом Джесси Биллапса остается пространство не более шести дюймов.

– Что вам от меня нужно? – неприветливо обращается он ко мне.

– Я хочу поговорить с вами об отце.

– А кто ваш отец?

– Люк Ферри.

Глаза у Джесси расширяются, а потом он фыркает, как лошадь.

– Будь я проклят! Прошло столько времени, и вы только сейчас приехали сюда? Я помню вас еще маленькой девочкой. Я довольно хорошо знал и вашу мать. Как вы сюда попали?

В разговор вмешивается Генри.

– Ее машина осталась там, по другую сторону насыпи. Я пообещал, что ты отвезешь ее обратно, когда вы закончите. Нет проблем?

Джесси некоторое время молча изучает меня.

– Ладно, я отвезу ее к машине.

Он открывает дверцу и помогает мне спуститься с высокой подножки. Кожа на ладонях у него огрубела настолько, что напоминает кору дерева. Генри уезжает, на прощание рявкнув клаксоном, а Джесси ведет меня в охотничий коттедж, соседний с тем, у которого привязана его лошадь.

– Жестянка не любит незнакомых людей, – поясняет он.

– Вы назвали свою лошадь Жестянкой?

– Люди за глаза величают меня крутым и жестким, так что я решил дать им понять, что знаю об этом.

Он поднимается на крыльцо и садится на пол, прислонившись спиной к стене коттеджа. Я устраиваюсь на верхней ступеньке и опираюсь о перила. Нет никаких сомнений, что Джесси Биллапс зарабатывает себе на хлеб тяжким трудом. Если он служил во Вьетнаме, то сейчас ему должно быть никак не меньше пятидесяти, но живот у него по-прежнему плоский и твердый, как у подростка. Руки у него не бугрятся мускулами, но мышцы перекатываются под кожей при каждом движении. Зато лицо – совсем другое дело. Я пока даже не могу составить впечатление о том, как он выглядит, – в первую очередь бросаются в глаза только шрамы.

– Дизельное топливо, – произносит он грубым, хриплым голосом.

– Что?

– Мое лицо. Я как раз чистил туалеты, когда мистер Чарли[18] решил угостить нас несколькими минометными залпами по случаю Рождества. Мы обычно сжигали все дерьмо с помощью дизельного топлива. Я стоял рядом с пятью полыхающими бочками, когда в них попала мина. Меня накрыло с головой дерьмом и горящим топливом. Было бы смешно, если бы я не подцепил еще и инфекцию после этого.

– Мне очень жаль.

Он цинично подмигивает мне, потом достает из заднего кармана штанов пачку сигарет с ментолом. Прикурив от серебряной зажигалки, он делает глубокую затяжку и с силой выдувает голубоватый дым подальше от крыльца. Похоже, он настраивается на долгий разговор. Затянувшись сигаретой еще раз, он устремляет на меня взгляд темных глаз.

– Вы приехали сюда, чтобы расспросить меня о своем отце?

– Я слышала, что вы знали его достаточно хорошо.

Кажется, мои слова позабавили Джесси.

– Мне трудно судить об этом. Да, мы с Люком одно время были приятелями. Но это было давно.

– Я надеялась, что вы расскажете о том, что случилось с ним на войне.

– Вы уже знаете хоть что-нибудь?

– Один человек сказал мне, что он был снайпером. Я этого не знала. Еще мне рассказали, что он служил в подразделении, которое обвинили в совершении военных преступлений. Вам что-нибудь известно об этом?

Джесси презрительно фыркает.

– Военные преступления? Дерьмо собачье! Это самое паскудное выражение, которое я когда-либо слышал. Война сама по себе – самое дерьмовое преступление, если на то пошло. И только люди, которые ничего не знают об этом, разглагольствуют о таких вещах, как военные преступления.

Я не знаю, как продолжать разговор.

– Во всяком случае, должны были произойти какие-то необычные события, раз армейские чиновники заговорили о том, что солдат его подразделения надо отдать под трибунал.

– Необычные? – Джесси смеется лающим, невеселым смехом. – Да. Можно сказать и так.

– Вы можете сообщить мне что-либо?

– Люк неохотно говорил об этом. Он был деревенским парнишкой, понимаете? И из-за этого попал в неприятности. Он знал, как стрелять. Я сам неплохо управляюсь с винтовкой, но надо было видеть, как стрелял этот парень. Такое впечатление, что он родился с ружьем в руках. Но после войны он больше не убил никого, даже оленя на охоте. Как бы там ни было, в армии его сделали снайпером. И он пробыл им пару месяцев. Потом его перевели в специальное подразделение под названием «Белые тигры». Предполагалось, что оно будет состоять из добровольцев, но, думаю, командование само назначало добровольцев из тех, кого считало подходящими. Вот так старина Люк и вляпался

– «Белые тигры»? И что они должны были делать?

– Их собрали вместе с одной-единственной целью. Для вооруженного проникновения на вражескую территорию, как выражалось начальство. Вот только проникновение было не совсем законным. «Тигры» совершали рейды на территорию Камбоджи, где вьетконговцы укрывались от наших бомбардировщиков.