– Джесси должен быть на северной оконечности, сгонять коров, которые отбились от стада, – говорит Генри, качая головой, как если бы подобное занятие предполагало некоторое умопомешательство. – А потом, по его же словам, он собирается заняться мелким ремонтом в охотничьем лагере.

Через несколько секунд заросли деревьев по левую руку должны поредеть, и откроется вид на озеро и хижины, в которых живут рабочие.

– Разве мы еще не проехали дорогу к лагерю?

Генри смеется.

– Вы имеете в виду самую короткую дорогу? Да, правильно. Но мне не хотелось бы ездить на этом грузовике по болотам. Теперь с севера в лагерь ведет вымощенная гравием дорога.

Я вижу озеро, темно-зеленое под черными облаками, по которому ветер гонит мелкие белые барашки. Генри поворачивает направо, на дорогу, которая петляет между озером и южной оконечностью леса. Он взмахивает рукой, широким жестом обводя группу хижин у озера. Солнце уже садится, и почти на каждом крылечке расположились люди: старики покачиваются в креслах-качалках, а детвора резвится во дворах с кошками и собаками.

– Почти приехали, – говорит Генри и сворачивает вправо на узкую гравийную дорогу между деревьями.

– Какой он, Джесси? – спрашиваю я.

– Вы его не знаете?

– Нет.

– Джесси – настоящая загадка. Он был самым спокойным и невозмутимым парнем на острове. Любит покурить и поболтать. А теперь превратился в жесткого и крутого парня. Не знаю, что с ним случилось, но он изменился.

– Может быть, из-за войны?

Генри пожимает широкими плечами.

– Кто знает… Джесси не особенно разговорчив. Он или вкалывает сам, или смотрит, как работают другие.

Следующие несколько минут проходят в молчании. Впереди появляются коттеджи охотничьего лагеря. В отличие от хижин рабочих, строительным материалом для которых служили промасленная бумага или картон, водруженные на основание из битого кирпича, коттеджи построены из кипарисов, продубленных дождем и ветром, серых и прочных, как гранит. Крыши покрыты оцинкованным железом, оранжевым от ржавчины.

– Вон там Джесси, – говорит Генри.

Я никого не вижу, зато замечаю каурую лошадь, привязанную к перилам крыльца одного из коттеджей. Генри тормозит перед домом и трижды нажимает на клаксон.

Ничего не происходит.

– Он сейчас придет, – уверяет Генри.

И действительно, из-под коттеджа вылезает жилистый чернокожий мужчина без рубашки, выпрямляется и отряхивается. Сначала он кажется похожим на сотни других чернокожих рабочих, которых мне доводилось видеть. Потом он оборачивается, и я вижу правую сторону его лица. В глаза бросаются пятна ярко-розовой кожи, которые, подобно брызгам краски, покрывают его кожу от виска до плеча, а щека и вовсе представляет собой сплошное месиво грубой зарубцевавшейся плоти.

– Он обгорел во Вьетнаме, – поясняет Генри. – Выглядит жутко, конечно, но мы уже привыкли.

Генри высовывается из окна и кричит:

– Эй, Джесси! Я привез леди, которая хочет потолковать с тобой!

Джесси подходит к грузовику – с моей стороны, а не со стороны Генри – и пристально смотрит на меня. Генри нажимает кнопку, и стекло опускается, так что между мной и изуродованным лицом Джесси Биллапса остается пространство не более шести дюймов.

– Что вам от меня нужно? – неприветливо обращается он ко мне.

– Я хочу поговорить с вами об отце.

– А кто ваш отец?

– Люк Ферри.

Глаза у Джесси расширяются, а потом он фыркает, как лошадь.

– Будь я проклят! Прошло столько времени, и вы только сейчас приехали сюда? Я помню вас еще маленькой девочкой. Я довольно хорошо знал и вашу мать. Как вы сюда попали?

В разговор вмешивается Генри.

– Ее машина осталась там, по другую сторону насыпи. Я пообещал, что ты отвезешь ее обратно, когда вы закончите. Нет проблем?

Джесси некоторое время молча изучает меня.

– Ладно, я отвезу ее к машине.

Он открывает дверцу и помогает мне спуститься с высокой подножки. Кожа на ладонях у него огрубела настолько, что напоминает кору дерева. Генри уезжает, на прощание рявкнув клаксоном, а Джесси ведет меня в охотничий коттедж, соседний с тем, у которого привязана его лошадь.

– Жестянка не любит незнакомых людей, – поясняет он.

– Вы назвали свою лошадь Жестянкой?

– Люди за глаза величают меня крутым и жестким, так что я решил дать им понять, что знаю об этом.

Он поднимается на крыльцо и садится на пол, прислонившись спиной к стене коттеджа. Я устраиваюсь на верхней ступеньке и опираюсь о перила. Нет никаких сомнений, что Джесси Биллапс зарабатывает себе на хлеб тяжким трудом. Если он служил во Вьетнаме, то сейчас ему должно быть никак не меньше пятидесяти, но живот у него по-прежнему плоский и твердый, как у подростка. Руки у него не бугрятся мускулами, но мышцы перекатываются под кожей при каждом движении. Зато лицо – совсем другое дело. Я пока даже не могу составить впечатление о том, как он выглядит, – в первую очередь бросаются в глаза только шрамы.

– Дизельное топливо, – произносит он грубым, хриплым голосом.

– Что?

– Мое лицо. Я как раз чистил туалеты, когда мистер Чарли[18] решил угостить нас несколькими минометными залпами по случаю Рождества. Мы обычно сжигали все дерьмо с помощью дизельного топлива. Я стоял рядом с пятью полыхающими бочками, когда в них попала мина. Меня накрыло с головой дерьмом и горящим топливом. Было бы смешно, если бы я не подцепил еще и инфекцию после этого.

– Мне очень жаль.

Он цинично подмигивает мне, потом достает из заднего кармана штанов пачку сигарет с ментолом. Прикурив от серебряной зажигалки, он делает глубокую затяжку и с силой выдувает голубоватый дым подальше от крыльца. Похоже, он настраивается на долгий разговор. Затянувшись сигаретой еще раз, он устремляет на меня взгляд темных глаз.

– Вы приехали сюда, чтобы расспросить меня о своем отце?

– Я слышала, что вы знали его достаточно хорошо.

Кажется, мои слова позабавили Джесси.

– Мне трудно судить об этом. Да, мы с Люком одно время были приятелями. Но это было давно.

– Я надеялась, что вы расскажете о том, что случилось с ним на войне.

– Вы уже знаете хоть что-нибудь?

– Один человек сказал мне, что он был снайпером. Я этого не знала. Еще мне рассказали, что он служил в подразделении, которое обвинили в совершении военных преступлений. Вам что-нибудь известно об этом?

Джесси презрительно фыркает.

– Военные преступления? Дерьмо собачье! Это самое паскудное выражение, которое я когда-либо слышал. Война сама по себе – самое дерьмовое преступление, если на то пошло. И только люди, которые ничего не знают об этом, разглагольствуют о таких вещах, как военные преступления.

Я не знаю, как продолжать разговор.

– Во всяком случае, должны были произойти какие-то необычные события, раз армейские чиновники заговорили о том, что солдат его подразделения надо отдать под трибунал.

– Необычные? – Джесси смеется лающим, невеселым смехом. – Да. Можно сказать и так.

– Вы можете сообщить мне что-либо?

– Люк неохотно говорил об этом. Он был деревенским парнишкой, понимаете? И из-за этого попал в неприятности. Он знал, как стрелять. Я сам неплохо управляюсь с винтовкой, но надо было видеть, как стрелял этот парень. Такое впечатление, что он родился с ружьем в руках. Но после войны он больше не убил никого, даже оленя на охоте. Как бы там ни было, в армии его сделали снайпером. И он пробыл им пару месяцев. Потом его перевели в специальное подразделение под названием «Белые тигры». Предполагалось, что оно будет состоять из добровольцев, но, думаю, командование само назначало добровольцев из тех, кого считало подходящими. Вот так старина Люк и вляпался

– «Белые тигры»? И что они должны были делать?

– Их собрали вместе с одной-единственной целью. Для вооруженного проникновения на вражескую территорию, как выражалось начальство. Вот только проникновение было не совсем законным. «Тигры» совершали рейды на территорию Камбоджи, где вьетконговцы укрывались от наших бомбардировщиков.

вернуться

18

Прозвище, которое американцы дали вьетконговцам.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: