- Это как в Сахаре льва поймать.

- Во-во. А мы с тобой, видишь, какие невезучие...

Ищем - без толку, допрашиваем - без толку, по округе шныряем - тот же результат. Кстати, в Николаевку надо будет добежать. Ты возьми мою тачку и дуй.

- А что узнать?

- Когда, при каких обстоятельствах, где хозяин был. Короче, прозондируй все как есть. А я у председателя газик попрошу и по округе пошурую.

- Не боись, Степаныч, все по науке будет. Разведчики - глаза войны.

- Только ты веди себя путево, не зарывайся. Ты приехал узнать, как все произошло, чтобы помочь найти пропажу. Никаких полномочий у тебя нету. Об этом ни на минуту не забывай.

- Не боись, Степаныч, не боись.

Сразу же после происшествия Урвачев разослал своим дружинникам телефонограммы, в которых запрашивал сведения о темно-голубом мотоцикле с коляской марки ИЖ, с тремя седоками, который должен был появиться в их деревне между двумя и тремя часами утра 13 июня сего года. Когда созванивался со своими помощниками по телефону, особое внимание советовал обращать на парочки, потому что парочки - самые что ни на есть рассветные птахи и порой ховаются в таких местах, где их черт не сыщет, а самим им все видно и слышно. Прошло два дня, но никто не звонил и, как Урвачев был уже убежден, не позвонит. В деревнях новости не залеживаются, и если бы кто что заметил, давно бы стало известно.

И все-таки он ехал. Не потому, что полагал, будто его личное появление что-то прояснит, а тем более изменит. Просто надо было действовать, ибо никуда не годится в критические периоды, каким нынешний несомненно являлся, сидеть в кабинете и ожидать, когда тебе поднесут все готовенькое. Что надо делать конкретно, он не знал, поэтому и выбрал движение, потому что как бы ни было бесцельно само по себе, оно создает видимость старания и напряженного вмешательства в события.

В таких обстоятельствах самое неприемлемое - бездеятельность и суета. Бездеятельность обескураживает окружающих, а при суете люди, которые до того верили тебе безусловно, готовы были напрячься в выполнении указания, вдруг начинают понимать, что указания бессмысленны, ибо в суете человек становится нелогичен и последующее распоряжение, зачастую без всяких оснований, опровергает предыдущее. Люди изувериваются в пользе их общих действий и радение прекращается.

Остается не разумное исполнение, а безынициативное исполнительство. Никто уже не верит в успешное завершение замысла и создает видимость действия с пустой поспешностью и с надеждою избежать наказания, на которые так щедры люди в панике.

Урвачев был убежден, что истина ему откроется. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц. Но через месяц было нельзя. Вернее - можно-то можно, но никто ему этого месяца не даст. Существуют показатели, которые определяют успех или неуспех действий милицейского аппарата. И среди этих показателей сроки раскрываемости играют далеко не малозначную роль.

Если он не справится в ближайшие дни с делом самостоятельно, из района пришлют следователя и все дальнейшие действия будет возглавлять он, Урвачев станет при нем вроде как подсобником. Глубиной души Урвачев понимал, что для пользы, так оно, может, и лучше, но смириться с этим не мог, так как с неудачей связывал чуть ли не крах всех своих милицейских надежд. Короче говоря, лавры придуманных и существовавших доподлинно выдающихся следопытов давили на него непрестанно, а как мы знаем, порой чужие лавры давят на людей гораздо тяжелее их собственных.

Her ничего губительней непродуманной, да еще и подгоняемой спешки. Но если быть справедливым, то спешка - понятие условное. Когда за шахматной доской встречаются игроки разной квалификации, один думает над ходами долго и мучительно, другой делает их легко, будто шутя, опровергает логические построения противника. Все зависит от степени подготовленности. Этой самой элементарной подготовленности у Урвачева, как выясняется, нет. Кажется, самое наипервейшее правило: установим, кому выгодно преступление.

Как это по-латыни... Вот как. С этого и начнем... Завмагу выгодно? Если творила разные шахер-махеры - безусловно. Какому-нибудь Ваньке-Петьке, который вчера из заключения, там не перевоспитался, работать честно не хочет, а хочет пить водку и закусывать зернистой икрой? Ему тоже выгодно. Да вообще любой подонок рад поживиться госимуществом. Особенно, если, по его разумению, риск не велик. Как раз так, как в данном случае. Очистили лавчонку, уселись на ворованный транспорт и тю-тю. Ищи ветра в поле. Не может быть, чтобы их никто не видел. Хоть и совсем не прогулочное время три часа утра, но не надо забывать, что утро-то июньское. Молодые в такую пору сплошь припоздняются. Это он верно дружинников ориентировал: поспрашайте молодежь. Только никто не спешит в свидетели.

Те немногие, которые, может, и видели эту шатию, молчат. Боятся мести? Если так, значит, замешан кто-то из их знакомых. Знать, хотя бы, из какой деревни. А может, и что вероятней всего, просто не хотят сотрудничать с милицией. До чего ж это тошно, несправедливо до чего.

Обворуют человека, хулиган, либо пьянчуга начистит ему физиономию... да чего начистит, пригрозит только, и человек взовьется, куда тебе ураган. Пять пар сапог стопчет, по милициям шастая. А встретят его "добры молодцы" в темном углу, так его первое слово после "Караул!" будет "Милиция!" А когда не его лично касается, он, как в детсаду во время обеда, глух и нем. И что самое непонятное в таком отношении - слепота человеческая, глухота, равнодушие какое-то. Неужели не видят люди, что милиция к ним всей душой. Именно не службой, а душой. На дежурстве сотрудник не на дежурстве, но на службе он всегда. Он как пистолет со взведенным курком - в любую секунду готов выстрелить. И те, кто рядом, должны быть уверены, что осечки не будет, потому что осечка может обойтись дорого. Говорят, что милиционеры грубы. Они, мол, руки заламывают, толкают, а то и сунуть могут. Все до одного видят такие действия сотрудников. И дружно осуждают. Интересно! Чего же они сами не пытаются воздействовать на шпану лаской, когда она на них с кулаками лезет. Взяли бы да поюворили по душам. Он тебя по харе, а ты ему: "Ну, миленький, ну, хороший.. " Так ведь нет, милицию зовут.

А когда появится милиция и станет действовать согласно обстановке, обязательно вдруг жалостливые найдутся.

Куда недавнее возмущение девается. Давай все на милицию, парнп там здоровые, выдержат. Эх-ма, убрать бы на недельку милицию, предоставить ей массовый отгул, посмотрели бы тогда, как эти жалелыцики покуковали бы...

Такие отчасти верные, отчасти несправедливые мысли владели Николаем Степановичем Урвачевым, когда он объезжал на председательском газике свою анархию.

Кое-кому его думы могут показаться слишком субъективными, но не будем забывать обстоятельства, которые их вызвали, сделаем также скидку на возраст, и если не примем все эти мысли целиком, то во всяком случае согласимся, что рациональное зерно в них есть. А может быть, и два.

Окончательно уйти в рассуждения о людской неблагодарности и сделать далеко идущие выводы Урвачеву не дал все тот же возраст. Ибо хотя и был участковый молод, тем не менее уже перешел тот рубеж, когда некоторые безбородые старики каждую сугубо собственную неудачу возводят в глобальный масштаб и используют как повод для пространных рассуждений о несовершенстве сущего. Да и по складу характера своего Урвачев принадлежал к тому счастливому большинству, которое не ищет виновных на стороне, а личные промахи относит только на свой счет и не более. Поэтому, посетовав мысленно на тех, кто не хочет идти рука об руку с милиционером, Урвачев тут же принялся казнить себя. "По нашему району, - думал он, раскрываемость составляет почти девяносто семь процентов. Встречались среди преступлении и грабежи, и убийства, зарегистрировано даже разбойное нападение. И все они раскрыты.

Ведь и в тех случаях не теряли на местах преступлений личные документы и не оставляли факсимиле преступники. Тем не менее их находили. А вот я найти не могу.