...И вот мы сидим у Мишкиного отца, пьем крепкий золотистый чай. Когда Мишка вышел, отец спросил меня:

— Вы верите ему?

Увидев мой кивок, продолжил:

— А я — нет! Сколько раз он меня обманывал! Я от него жду только плохого.

Он говорил о том, что всегда любил сына и никогда ему ни в чем не отказывал. Когда рухнула семья, понимал, что трудно парню. Но все его усилия разбивались об упрямство Михаила и его друзей, которые оторвали сына от отца. Больно было слышать такое от родного человека. Да, тот мужчина любил сына по-своему. Помогал ему материально. Мишка всегда был обут, одет. Но отцу не хватало чувства такта, умения понимать и выслушивать сына, — это оставалось за чертой их отношений.

Собирался отец сходить с Мишкой в поход. Что же, может быть, у лесного костра растаяли бы непонимание и недоверие друг к другу. Но, как всегда, помешали обстоятельства. Поход не состоялся, как и не состоялась дружба между отцом и сыном. А Мишка так хотел найти в своем отце друга!

Это было три месяца назад, а сегодня я снова встретил подвыпившего Климантова. Неужели все-таки сломался парень, и я ошибся в нем, надеясь, что он найдет в себе силы изменить жизнь? Неужели прав оказался его отец?

Мучался сомнениями до утра, пока неожиданно Мишка не приехал ко мне домой.

— Извините за вчерашнее, просто не выдержал, — пряча глаза, произнес он.

Слушая его, я понимал — нельзя его отталкивать. Видя мое расположение к нему, он посветлел лицом и уже в хорошем настроении провожал меня на службу.

Волнуясь, он неожиданно попросил:

— Владимир Александрович, вы не можете мне одолжить рублей двадцать?

Я вспомнил предупреждение отца: «Не давать Мишке денег», но, веря ему, протянул деньги. Поблагодарив, Мишка поспешил на троллейбус.

Нам не суждено было встретиться на другой день: я улетел в командировку. Когда я вернулся, мама рассказала, что приходил какой-то парень и оставил записку:

«Здравствуйте, Владимир Александрович! Очень хотел вас увидеть, завтра уезжаю. Спасибо вам за то, что поверили мне. Поверили, что я не пропащий. Мишка».

Через месяц я получил перевод на двадцать рублей, а следом за ним письмо. Оно было тревожным. Мишка писал, что к нему приезжали старые дружки с Атляна. Предложили пойти с ними на дело, но он наотрез отказался, заявив им, что завязал и что в эти игры больше не играет и им не советует. Они пожили у него. Он их кормил, даже дал деньги. На прощание сказал, что пусть заходят к нему, но возвращаться назад в колонию он не хочет.

Они не стали уговаривать его и молча ушли. А ночью подговорили парней и избили его, сейчас он лежит в больнице со сломанной рукой и сотрясением мозга. Мишка писал, что к нему приходит лишь Танюшка, хотя ее отец закрыл перед ним дверь, зло бросив вслед: «Чтобы я тебя здесь больше не видел! Забудь сюда дорогу, уголовник!» Один раз приходила мать, но отчим даже сюда за ней пришел, и с тех пор она не приходила.

Не откладывая в долгий ящик, я написал ответ: «Мишка, ты сделал свой выбор и не смотря ни на что — ни на злобу старых дружков, ни на предательство родных тебе людей — иди по выбранному тобой пути. Будь тверд, и тогда никто и никогда не собьет тебя с твоей тропинки! Помни: рядом с тобой твоя Танюшка и твой друг Владимир. Держись, Мишка!»

С ответом он не задержался: «Все нормально, работаю. Как здорово, когда тебя любят и верят тебе. И вы правы, я пойду своей дорогой, какой бы трудной она ни была».

Это было его последнее письмо. Больше Мишка в моей жизни не появлялся. Но живет во мне постоянная тревога за его судьбу: уж очень трудно она складывалась. Где ты, Мишка?

Живет и надежда: он встретил свою первую любовь, пусть встретит и настоящих друзей. Пусть сведет его жизнь с добрыми людьми: хватило ему равнодушных, от которых только зло и беда. Будет в его жизни любовь, дружба и людская доброта — значит, будет опора, которая поможет сделать верный шаг в будущее!

Ночное дежурство выдалось спокойным. Наши воспитанники спали, кое-кто из них во сне матерился. Мы — дежурные приемника-распределителя, уютно расположившись на банкетках, пили крепкий чай. Я выдавал анекдоты из милицейской серии:

— Мужик говорит: «Да вот смотрю, где жить хорошо», а милиционер отвечает: «Э, жить хорошо, там где нас нет».

«Вот я и смотрю, где вас нет».

— Или вот еще: «Раздается звонок в райотделе, и дежурный...»

Только я успел это произнести, как раздался звонок на первом этаже.

— Ну вот, накаркал, — сказала дежурная и, отложив вязание, пошла вниз.

Я спустился следом посмотреть, кто же нарушил наш покой. Дверь открылась, и женщина-инспектор ввела двух подростков лет пятнадцати. Они прошли в инспекторскую. Лицо одного мне было знакомо. Он был раньше у нас. Второго я видел впервые: копна волос пшеничного цвета, челка, закрывающая глаза, приятное лицо.

Я прочитал постановление из закрытого города. Каргулин Александр: хулиганил, пьянствовал, дрался, ну и, конечно, пропускал уроки, И вывод: вышел из-под контроля, социально опасен, необходимо изолировать. Проще говоря, лишить свободы на 30 суток, как говорится, «без суда и следствия».

Ну, что ж, приказ надо выполнять.

— Встать и раздеваться до трусов, — скомандовал я.

Через полчаса помытый и остриженный наголо, в заношенной одежонке и затасканных тапочках, Саша присел на стул и спросил с обидой:

— А зачем нас постригли?

Как ему объяснить, что начальник приемника издал свой приказ, чтобы всех стричь, потому что, по его глубокому убеждению, все попавшие сюда — преступники и нечего их жалеть.

— А ты думал, на курорт приехал? — съязвил я.

— Да ничего я не думал. На курорте решеток не ставят и не стригут всех, как баранов, под одну гребенку. Там нет ментов, которые подкалывают.

— Что ты сказал? — обида захлестнула меня. — А ну-ка пошли со мной.

— Что, бить будете? -Мы поднимались на второй этаж, и, честно говоря, у меня мелькнула мысль врезать ему, чтобы в следующий раз думал, когда и что говорить. Только что это изменит? Он еще раз убедится, что все мы — менты, и будет продолжать ненавидеть нас.

— Садись, — приказал ему я, указывая на стул.

Посмотрев на меня удивленными глазами, он сел.

— Чай будешь пить?

— Че? Не понял!

В его широко раскрытых глазах скользнуло удивление.

— А ты думал, что я заведу тебя в уголок и начну бить за то, что ты меня ментом обозвал? Так? Расслабься, я с тобой поговорить хочу.

Так в июльскую ночь вошел в мою жизнь Сашка, для которого я впоследствии стал настоящим другом. А тогда он мне сказал слова, надолго врезавшиеся в мою память: милиция делится на милиционеров, которых он почти не встречал, и на «ментов», которых «хоть пруд пруди».

Что меня толкнуло к этому разуверившемуся во всем пацану? Обида за себя? Я мог, конечно, рубануть по его душе резким, обидным словом, но не захотел. Мы всю ночь говорили с ним. Он поначалу настороженно отвечал на мои вопросы, но постепенно разговорился и рассказал о себе.

В его неприкаянной жизни было то же, что и у многих пацанов: отчим, с которым он не сроднился, пьянки с друзьями, драки, хулиганство, дешевая романтика с блатными песнями. И он, ранее незаметный, попал под прицел учителей, общественности и милиции, которые, видя в нем лишь будущего уголовника, пытались забить всяческие проявления личности.

...Я, тот самый конвоир, который призван охранять его, сидел и слушал историю загнанного подростка, в которой было много боли и обиды и лишь маленькая вера в то, что когда-то и у него наступит другая жизнь. Как помочь ему окончательно не потерять эту веру? Как поддержать его в трудную минуту?

Я подошел к окну и открыл его. Комнату наполнила прохлада утреннего дождя. Подозвал Сашку. Когда он подошел, я положил ему руку на плечо. Он вздрогнул, но не сбросил руки.