– Вы хотите… хотите меня оставить? – на этих словах дыхание его пресеклось.

– Право же, я должна уйти.

Он окончательно завладел ее рукой.

Все тело ее охватила тревожная пьянящая дрожь. Она перебежала к ней от него, чтобы снова к нему вернуться. Грозовое предвестье любви метнулось от сердца к сердцу, стучась и в то, и в другое, пока наконец с силой не вырвалось из своего заточения. Теперь оба дрожали, и это были уже двое влюбленных под этим ласковым утренним небом.

– Вы уйдете? – снова повторил он, как только голос к нему вернулся.

Но она уже не в силах была ничего ответить и только попыталась освободить свою руку.

– Раз так, то прощайте! – воскликнул он, и, припав губами к этой нежной, тонкой руке, поцеловал ее, и опустил голову; он отодвинулся от нее, почувствовав, что расставание – смерть.

Странно, но именно теперь, когда она очутилась на свободе, ей захотелось остаться. Странно, что настойчивость его, вместо того чтобы встретить решительный отпор, пробудила краску у нее на лице, и робость, и нежные слова:

– Вы на меня не сердитесь?

«Сердиться на вас, любимая! – вырывалось из его души. – А вы меня прощаете, милая?»

– Должно быть, нехорошо было с моей стороны уйти и не поблагодарить вас еще раз, – сказала она и снова протянула ему руку.

Наверху, над его головой звонко запела птица. Сияющее небо благодатью вливалось ему в душу. Он коснулся ее руки, не сводя с нее глаз и не говоря ни слова, она же, едва слышно простившись с ним еще раз, прошла по приступкам изгороди, и поднялась по тенистой тропинке среди мокрых от росы зарослей, и, выйдя из освещенного свода, скрылась с его глаз.

И вместе с ее уходом развеялось все неслыханное очарование. Он глядел в пустоту. Но мир для него был уже не тот, что вчера. Вспыхнувшее перед ним великолепие жизни заронило семена, готовые прорасти и расцвести, стоит ему увидеть ее вновь; а запавшие ему в сердце голос, лицо, стан взмывают вдруг и озаряют его, как прерывистые летние зарницы – призраки солнца, исчезнувшего за горизонтом.

Ничто не оповестило его о том, что он влюбился и с неимоверной стремительностью объяснился в любви; а сам он этого не знал. Нежные зардевшиеся румянцем щеки! Прелестные губы! Поистине удивительные брови! Глаза, в которых полыхало такое нежное пламя! Как мог его возмужалый взгляд увидеть вас и не умолить вас остаться с ним? Нет, как мог он вас отпустить? И он со всей серьезностью вновь и вновь задавал себе один и тот же вопрос.

Завтра место это станет для него заветным – речка и луг, и этот низвергающийся поток; сердце его построит здесь храм; первосвященником в нем будет жаворонок; певчим – старый иссиня-черный дрозд; причастием – ягоды ежевики. Сегодня трава остается еще травой: сердце его преследуют призраки, и оно нигде не находит себе покоя. Только тогда, когда он вбирает в себя эту недавнюю свежесть, наступает минута покоя. Но не успевает она прийти, как снова ожесточаются его муки, страх, что жизнь может их разлучить.

Вскоре он узнает, что ее зовут Люси. Вскоре он встречает Ралфа и обнаруживает, что за один-единственный день он намного его опередил. Он, и Ралф, и лобернский викарий гуляют втроем, и между ними возникают классические споры по поводу восхитительных женских волос, тех, что украшали столь многих, начиная от Клеопатры и кончая Лукрецией Борджиа[41].

– Хороши! Хороши! Светловолосые! Светловолосые! Все они светловолосы! – вздыхает меланхолический викарий. – Равно как и те, что созданы нам на погибель! Мне думается, что у нас в Англии найдутся такие, что не уступят итальянкам или гречанкам.

Мысли его уносятся к миссис Дорайе; Ричард краснеет, подумав о Люси, а Ралф, у героини которого волосы темные, не соглашается с ними и хочет принять участие в кровопролитной борьбе мужчин за темноволосых красавиц. Они не поверяют друг другу своих тайн, но они все трое исключительно друг к другу добры; всеми троими движет одно и то же чувство.

Леди Блендиш и другие лица, проявлявшие интерес к судьбе и к будущему воспитываемого по Системе юноши, в разговорах подчас называли семьи, породниться с которыми, по их соображениям, не было бы унизительным для Феверелов; и вот на перечень этих фамилий, которые сэр Остин успел незаметно занести в свою записную книжку, именно на этот открытый ее листок и упал рассеянный взгляд баронета в то время, как он подъезжал к столице. Тут были фамилии исторические и наряду с ними – самые заурядные и никому не известные; те, которые Завоеватель[42] не отказался бы иметь в своем списке, и те, что, несомненно, были подброшены в высшие слои цивилизованной жизни мельничным колесом или прилавком. Фамилии эти баронет отметил буквами «Д.», «П.» или «Пр.», что означало «деньги», «положение», «принципы», причем последние были заключены в особые скобки. Практическая мудрость, к которой он обращался по временам, подсказывала ему, что, прежде чем приступить к посещению намеченных им домов, он должен посоветоваться со своим адвокатом и доктором и выведать, что тот и другой думают касательно каждого дома в отдельности, ведь адвокаты, да и врачи тоже, все равно что крысы: они знают, что заслуживает внимания в доме и на каком фундаменте дом этот возведен.

Сэр Остин прибыл в столицу в дурном расположении духа. Постигшая его некогда утрата предстала перед ним так живо, как будто не было всех этих долгих лет и не далее как вчера он нашел у себя письмо, в котором сообщалось, что у него больше нет жены, а у его сына – матери. Приехав, он в первый же вечер отправился бродить по улицам города, и странными показались ему витрины магазинов и вся столичная суета, с которой он так надолго расстался; он чувствовал себя в этом городе таким же обездоленным и бездомным, как самый последний бродяга. Он уже почти позабыл расположение улиц и, возвращаясь к себе в гостиницу, случайно оказался возле принадлежавшего ему дома. Окна в нем были освещены – это означало, что в доме царит веселье. Остановившись на погруженной во мрак противоположной стороне улицы, он глядел и глядел. Он ощущал себя призраком, взирающим на свое прошлое, на то, когда он еще был живым человеком. И тогда призрак, стоявший и насмехавшийся над ним в ту пору, когда он сам был таким, как остальные люди, – призрак, обретший ныне плоть и кровь, охватил и сдавил ему сердце и залил незаживающие трещины горьким ядом иронии. Вернувшись к раздумью, он вспомнил, что дом его отдан в распоряжение Алджернона, и у того сейчас, может быть, играют в карты или по какому-то другому поводу собрались гости. Наутро он вспомнил еще, что в свое время порвал со светом для того, чтобы вступить в брак с Системой, и что он обязан теперь хранить верность своей требовательной супруге, ибо в целом мире только она одна может поддержать его и вознаградить за потери.

Мистер Томсон принял его с подобающим достоинством и вполне понятным волнением: баронет получал со своих земель большие доходы, и к тому же приезд высокопоставленного клиента явился полной неожиданностью для нашего адвоката. Это был худощавый осанистый мужчина, одетый так, как пристало тому, кто принимал у себя владеющих обширными угодьями епископов, и в цвете его лица запечатлелись сродство с пергаментами и доблестная приверженность портвейну, вполне достаточные, чтобы приобрести еще больший вес в глазах высоконравственных бриттов. Начав с того, что поздравил сэра Остина с благоприятным исходом двух или трех судебных дел, и удостоверившись, что приезд баронета в столицу не имеет к ним ни малейшего отношения, мистер Томсон осмелился выразить надежду, что юный наследник баронета оправдал все ожидания отца, и с удовольствием услыхал, что тот действительно был примерным юношей нашего века.

– Какой это трудный возраст, сэр Остин, – сказал старый адвокат, качая головой. – Глаз за ними нужен, еще как нужен! За минуту может приключиться беда.