Почтенная дама, двоюродная бабка Грентли, которая собиралась оставить последнему отпрыску рода все свое состояние, занимала вместе с Гиппиасом заднюю часть дома, и они имели обыкновение вместе пить там целительный отвар. До обеда их в доме обычно никто не видел; к нему они готовились в течение всего дня и вспоминали его, должно быть, всю ночь, ибо люди восемнадцатого столетия были отменными едоками и сразу же забывали о том, сколько им лет, стоило только на столе появиться вкусному блюду.

Миссис Дорайя Фори была старшей из трех сестер баронета; это была цветущая привлекательная женщина с красивыми белоснежными зубами, еще более красивыми волнистыми светлыми волосами, норманским носом[7] и репутацией дамы, умеющей понимать мужчин; последнее же качество у этих практичных существ неизменно означает умение ими верховодить. Она вышла замуж за подававшего большие надежды младшего отпрыска знатного рода, который умер прежде, чем все эти надежды успели осуществиться. Поглощенная заботами о судьбе своей единственной дочери, совсем еще маленькой девочки Клары, она уже снова что-то прикидывала, строила какие-то планы. Дальний прицел, неколебимая решимость, присущее женщине непрестанное упорство, когда она печется о судьбе дочери, а интересами мужчины легко может поступиться, и побудили ее добиться того, что ее пригласили в Рейнем, где она прочно обосновалась вместе с дочерью.

Двумя другими гостьями Феверела были жена полковника Вентворта и вдова судьи Харли, примечательные только тем, что у обеих были незаурядные сыновья.

История Остина Вентворта – это история сбившегося с пути юноши, и для того, чтобы как следует в ней разобраться, пришлось бы рассказать всю правду, чего сейчас никто не решается сделать.

За совершенный в ранней молодости грех, который он искупил, поступив благородно и в полном соответствии со своими взглядами, свет жестоко его осудил, и отнюдь не за самый грех, а именно за то, что он надумал его искупить.

– Женился на горничной своей матери, – шептала миссис Дорайя; лицо ее выражало ужас, и она вся содрогалась, думая о республикански настроенных юношах, взгляды которых, как говорили, он разделял.

«Искупление Несправедливости, – гласит «Котомка пилигрима», – состоит в том, что, проходя через суровое Испытание, мы собираем вкруг себя достойнейших из людей».

Надо сказать, что близкая приятельница баронета леди Блендиш, равно как и еще несколько порядочных мужчин и женщин, высоко ценили Остина Вентворта.

Со своей женою он жить, однако, не захотел, и сэр Остин, который привык задумываться над судьбами человечества, упрекал его в том, что он уйдет из жизни, так и не оставив потомства, в то время как кругом множатся простолюдины.

Главной чертою его другого племянника, Адриена Харли, была проницательность. Это был человек поистине мудрый, и это сказывалось в даваемых им советах и – в поступках.

«В поступках, – гласит «Котомка пилигрима», – Мудрость подтверждается большинством».

У Адриена было издавна тяготение к большинству, и, коль скоро свет неизменно числил его в своих рядах, прозвание «мудрый юноша» принималось окружающими без тени иронии.

Итак, на стороне мудрого юноши был свет, но друзей у него не было. Да ему и не нужны были эти надоедливые придатки успеха. Он старался вести себя так, чтобы знакомства с ним искали люди, которые могли быть ему полезны, и чтобы те, кто мог причинить ему вред, его боялись. Однако нельзя сказать, чтобы он сколько-нибудь усердствовал для достижения своей цели или пускался на риск, затеяв какую-либо интригу. Все спорилось у него с той же легкостью, с какою он ел и пил. Адриен был эпикурейцем; таким, однако, которого Эпикур, несомненно, изгнал бы из своего сада[8],– эпикурейцем современного толка. Жизнь свою он строил так, чтобы иметь возможность удовлетворять свои страсти, ничем не пороча своего доброго имени. Душевной близости у него не было ни с кем, кроме разве Гиббона[9] и Горация, и общение с этими изысканными аристократами от литературы помогало ему принять человечество таким, каким оно было и в прошлом, и в настоящем: как некое исполненное иронии шествие, которому поодаль сопутствует смех богов. А почему бы и самим смертным не присоединиться к этому смеху? Сидя в своем укромном уголке, Адриен по-своему потешался над всеми. Ему были присущи все атрибуты языческого бога. Он вершил судьбами людей: это за их счет он был вылощен и окружен роскошью и – счастлив. Он жил упоенный собою, словно возлежа на пуховом облаке, нежась в лучах солнца. Ни Зевс, ни Аполлон не выбирали себе девушек на земле столь пристально и бесстрастно, не преследовали их столь безнаказанно, приняв чужое обличье, и не были окружены в их глазах таким ореолом. Сама репутация праведника становилась для него еще одним источником наслаждения. Говорят, что запретный плод сладок; а что может сравниться со сладостью незаслуженной награды!

Главное, Адриену вовсе не надо было для этого притворяться. Он нисколько не заботился о том, чтобы снискать расположение света. Не делая никаких усилий, чтобы что-то скрывать, и природа, и он сам удовлетворялись той привычной маской, которую носят все. И, однако, общество провозгласило его человеком высоконравственным и мудрым и во всех отношениях являющим приятную противоположность опозорившему себя кузену Остину.

Словом, Адриен Харли утвердился в своей жизненной философии, когда ему был всего лишь двадцать один год. Многие рады были бы сказать о себе такое и в сорок два, ибо отягчены бременем, от которого Адриен был начисто избавлен. Миссис Дорайя была, пожалуй, права в том, что говорила о его сердце. Некая несчастная случайность, имевшая место во время родов, а, быть может, еще и в материнской утробе, переместила в нем этот орган несколько ниже, расположив его в животе, где ему стало значительно легче; больше того, легкостью своей оно как бы окрыляло его шаги. Это необычное обстоятельство приносило мудрому юноше свои особые радости. Живот его уже хотел обрести округлость, позволявшую в известной мере судить о его вкусах и убеждениях. Он бывал обаятелен после обеда, будь то среди мужчин или женщин; язвительность его всех восхищала; может быть, в вопросах нравственных он и не был особенно щепетилен, но установившаяся за ним высокая репутация прикрывала сей недостаток, и все, что он говорил, воспринималось в свете приписанного ему благородства его натуры.

Таков был Адриен Харли, другой любимый собеседник сэра Остина, тот, кого он выбрал из всего человечества, чтобы сделать воспитателем своего сына в Рейнеме. Поначалу Адриен должен был пойти по духовной части. Но священником он не стал. Однажды они с баронетом обстоятельно все обсудили, и с того самого дня Адриен навсегда поселился в Рейнем-Абби. Отец его умер как раз в то время, когда подававший большие надежды сын заканчивал колледж, и, не унаследовав от него ничего, кроме его судейских замашек, Адриен стал служить на жаловании в поместье у дядюшки.

Товарищем детских игр Ричарда был мастер Риптон Томсон, сын поверенного сэра Остина, мальчик ничем особенно не примечательный. Он был единственным из сверстников, с которым наследник Рейнема в то время дружил.

Без такого товарища Ричарду все равно было не обойтись: его не хотели отдавать ни в школу, ни в колледж. Сэр Остин был убежден, что школы – это рассадники распущенности, и полагал, что родительская опека одна может уберечь подрастающего отрока от змия до тех пор, пока не появится Ева; появление же этой особы, по его словам, всегда есть возможность отсрочить. У него была своя Система воспитания сына. Как она действовала, мы увидим.