- А-а, полицию!.. - протянул Рыжик. - На что? Чтобы больного человека в часть забрала? Изволь. Если на тебе нет креста, то изволь! Но собаку убери, в пасть ей я не полезу.
- Гуляй, прочь! - гукнул сторож.
Собака отскочила, громко рыча; но Рыжик не вылезал.
- Ну, что ж ты, проклятая харя, не лезешь?!. а?!. - торопил сторож.
- Лезу, лезу! погоди. А где это ты, мил человек, собаку взял? э? чья это собака? - спросил Рыжик, высовывая голову и пристально рассматривая собаку, сидевшую у ног сторожа.
- Да ты полезешь?!. али тебя огреть палкой?!.
- Погоди, не зевай! - пренебрежительно ответил Рыжик. - Чего разорался? Али не узнал я тебя, думаешь? У меня, солдат, память-то подлиннее твоей. И я тебя сразу по голосу узнал. И хоть рыло твоё не вижу, но знаю, что это ты.
С этими словами Рыжик, согретый вдруг вспыхнувшим в нём чувством надежды на помощь со стороны старого товарища, неуклюже вывалился из своей норы.
- Гуляй! - стал он манить собаку, щёлкая пальцами и причмокивая губами. - Али не узнал хозяина? Гуляй! по-оди сюда, собака!
Гуляй лениво поднялся и, замахав хвостом, посмотрел на сторожа, точно желая спросить его о чём-то.
- Что за человек? Кто таков? - тоном некоторого беспокойства заговорил сторож и, ткнув собаку ногой, стал поправлять громадный овчинный воротник тяжёлой серой шубы, делавшей его похожим на неуклюжий, громадный пень.
- Сс-кажите, как мы стали богаты и важны! уж и не можем узнать старых товарищей!.. Гуляй, подь сюда! Ах ты, проклятая собака!..
Но собака не шла к Рыжику. Отойдя в сторону, она села на землю и, не обращая внимания на своих хозяев, стала усердно чесаться.
Это возмутило Рыжика. Он поднял с земли сухой ком грязи и с ругательством бросил в неё. Рыча, собака отбежала дальше.
- Да это ты, что ли, Григорий? - угрюмо спросил сторож, высунув голову из воротника.
- Признал, значит? Покорно благодарю! - сыронизировал Рыжик. - Как, братец мой, в сытом-то виде мы слабы на память! а?
- А говорили, что ты умер! - тоном почти сожаления заявил сторож. - В больнице, дескать, от тифу...
- Ан я вот не умер. Н-да. А ты как это в чин попал? а?
Рыжик стоял, глубоко сунув руки в рукава своей рвани и, весь сжавшись под ветром, плотно прижимался к брёвнам, точно боясь, что ветер собьёт его с ног. Громадная фигура товарища, закутанная в тёплую, тяжёлую шубу, производила на него странное впечатление. Что-то горькое и злое ныло в голодном нутре Рыжика и рождало в нём желание поколотить эту тушу. Это желание было так сильно, что на некоторое время скрыло за собой и чувство голода и зародившуюся надежду на помощь. Молча Рыжик смотрел на неподвижного и поражённого встречей старого товарища и, чувствуя, как ему с каждой секундой всё сильнее хочется чего-то острого и потрясающего, не знал - что бы ему сказать.
- А говорили - умер, дескать... - начал сторож, смущённый странным молчанием и чувствуя, что надо что-нибудь говорить. - Как же ты это, брат, теперь? а?
Расстроенные болезнью и наточенные злобой нервы Рыжика стали чутки, как туго натянутые струны. Его ещё пуще злил какой-то странный, виноватый тон товарища, и, не видя в нём ничего, что бы говорило, что ему приятна встреча с ним, Рыжиком, - он сразу возненавидел его. Ему ещё сильнее хотелось сделать что-нибудь такое вредное для Савелия, собаки, всего мира...
- Ну, как же ты - рад, что видишь меня? - спросил он, едко усмехаясь.
Савелий как-то глупо завозился на месте.
- Я-то? Я рад. А что ж ты теперь?.. как?
Дальше он не мог сказать ничего, почувствовав себя в опасном положении, и вдруг, вдохновлённый этой опасностью, заговорил быстро и придвинувшись к Рыжику:
- Вот что, браток! Ты лезь опять туда... а я пойду. Потому мне нельзя, обход скоро пойдёт. А к утру я за тобой зайду... И мы, значит, поговорим обо всём... а то я, видишь ты, сторож... и, значит, обязан, коли что, сейчас забрать и представить в часть. Служба, браток; ничего не попишешь!.. - И, тяжело вздохнув, Савелий замолчал.
Рыжик не откликнулся ни звуком.
Наступила скверная, тяжёлая минута, усиленная ещё тем, что ветер, завывавший на пустыре, вдруг замолчал, точно желая яснее расслушать всё то, что будет сказано дальше. Тучи, тяжело двигавшиеся по небу, на минуту разорвались. Молочные и холодные лучи луны любопытно глянули на пустырь и, осветив мутным светом двух людей, молча стоявших друг против друга, собаку в стороне от них и тяжёлые, громадные кучи дерева, - снова скучно спрятались за тучами.
- Гуляй! поди сюда! Гуляйка! - крикнул Рыжик сардонически звенящим голоском. Ему было приятно молчать; он понимал, что это молчание очень мучает Савелия. - Гуляй!..
Собака двинулась к нему, виляя хвостом и в то же время посматривая на нового хозяина. Её новый хозяин нетерпеливо мялся на месте и боязливо оглядывался вокруг себя.
- Видишь ли ты, - заговорил он тоскливым тоном и как-то глухо, нехотя, - в сторожа я попал. Такое тут дело вышло, и попал я, значит... Так вот теперь и наблюдаю. Служба, брат!.. Тру-удно! Потому - чуть что, и слетишь... И то насилу, насилу приняли. Кто таков? Солдат - Савел! А, известен! Невозможно! Ну, а Антип Митрич говорит: "Иди, говорит, сторожи мои штабеля, три рубля в месяц, и помогать дворнику. И харч хозяйский". Пошёл, потому - надоело это мне, цыганить-то. И караулю, значит.
- Гуляйка!.. У, чёрт лохматый! Узнал хозяина!.. а-а, шельма!.. Узнал!..
Рыжик ласкал подошедшую к нему собаку и, вскользь бросая взгляды на смущённую и убитую его поведением красную усатую рожу Савелия, наслаждался. От холода его трясла дрожь, но он точно не замечал этого, согреваемый своей маленькой местью и не пытаясь даже плотнее завернуться в свои лохмотья.
- Мил-лая собака!.. - чмокал он губами, гладя Гуляя, довольно равнодушно относившегося к его ласкам.
- Ах ты, господи! - вздохнул Савелий и, передвинув рукой шапку на голове, снова начал вяло и скучно говорить: - "Будешь, говорит, исправен, похлопочу, чтоб тебе участок дали. Рублей, говорит, двенадцать наберёшь. Но, говорит, смотри! Помни, кто ты". Ну, я и того... Ты бы, брат, улез в дыру-то до утра. Как я кончу дежурство, так и того... а теперь опасно мне. Обход должен сейчас поехать. Лишусь я через тебя места и прочее такое! Плюнь, брат! Улезь!