Синий чад работающих моторов всплывал над колонной, командиры стояли в люках, смотрели на командарма, ожидая от него сигнала, а сам он стоял и ждал, пока все мальчишки подержат в руках его шашку и не останется ни одного обиженного. И, наверное, я думаю, было много таких людей и среди зрителей, и среди самих танкистов, которые недоумевали, почему командарм теряет время на каких-то любопытных уличных босоногих мальчишек, задерживает из-за них идущий на учения полк. Но что-то он такое, значит, знал, что-то понимал, этот седой командарм с двумя орденами Красного Знамени, что было важнее тех минут, на которые задерживался полк…

Наконец шашка вернулась к командарму. Опять сверкнул в воздухе клинок, вечернее солнце слепяще полыхнуло на нем, командарм лишь направил его в ножны, а дальше беззвучно скользнул он сам и сухо и крепко пристукнул, когда шашка вошла в ножны вся и эфес коснулся упора. И на этот короткий сухой стук тонким серебряным звоном отозвались шпоры командарма.

А через несколько секунд улица, дома на ней, наш одноэтажный городишко, вся земная твердь под ним задрожали от яростного грохота моторов, взревевших во всю свою силу; бронетанковый полк, кутаясь в голубой дым, сотрясая вокруг себя всё, лязгая тяжким железом гусениц, как одно могучее литое тело двинулся вперед. «Гремя броней, сверкая блеском стали…» – как пелось в одной из песен того далекого времени…

1978 г.

Перегруженная людьми полуторка долго петляла по колдобинам и ухабам городского предместья, проседая кузовом так, что днище стукалось о колеса. Наконец, отдалившись от города, сползла в неглубокий замусоренный яр. Пожилые горожане и юнцы допризывники, ученики последних школьных классов, впритык друг к другу теснившиеся в кузове и представлявшие взвод городских ополченцев, довольные, что неудобная езда кончилась, оживленно высыпали на землю.

День был на исходе, багровое солнце висело низко, в яру лежала тусклая тень.

– Стро-о-ойся! – пропел комвзвода Яценко.

Ополченцы, уже приученные к строю, засуетились, ровняя ряды.

Расправив грудь, черноусый, некрупного сложения Яценко, один из всего взвода в зеленом форменном обмундировании и сапогах, прошел вдоль строя, – совсем Чапай в начальных кадрах фильма.

– Отъезжай! – махнул он рукой шоферу. По соображениям бдительности шоферу не полагалось знать, что будет дальше.

Грузовик, с белыми диагональными полосами на бортах, обозначавшими, что он принадлежит городской почте, со скрипом и скрежетом пополз из яра. Оглядевшись по сторонам, все из той же бдительности – нет ли случайно посторонних, – Яценко объявил, какова на сегодня боевая задача ополченцев.

Каждую ночь, с тех пор как началась война и в городе для самообороны спешно сформировали из гражданского населения полк, ополченцы выполняли какую-либо службу: охраняли железнодорожные мосты, водокачки, склады или патрулировали на пригородных дорогах, проверяли документы у всех проходящих и проезжающих.

Сегодня задача была особого рода: предстояло рассыпаться мелкими группками по пригородной местности, затаиться в кустах, в ложбинках и, не смыкая глаз, всю ночь до рассвета наблюдать – на случай, если появятся неприятельские самолеты и вражеские лазутчики станут подавать им с земли сигналы ракетами, фонариками, кострами или еще какими средствами.

Задание удивило ополченцев. Фронт находился далеко, над городом еще не появлялся ни один вражеский самолет. Но Яценко был серьезен, полон воинственной решительности – как будто знал еще что-то сверх того, что изложил взводу, и все то, о чем он говорил, не только могло произойти, но непременно, обязательно должно было произойти нынешней ночью.

Боевой настрой Яценко передался взводу. Все невольно подобрались, подтянулись и почувствовали себя и впрямь военными людьми – куда больше, чем во все предыдущие дни…

До сумерек ополченцы просидели в яру. Разговаривали шепотом, курили по очереди, разгоняя дым руками, – чтоб не подымался над яром и не выдал ракетчикам, что против них готовится засада.

Ночь подступала медленно, неохотно. Но все же лиловая мгла на пригородных пустырях густела, и когда окраинные домики, до которых было с полверсты, скрылись во мгле, Яценко повел ополченцев на посты. Он юрко семенил сбоку взвода, все в нем было чуть преувеличено, чуть больше меры – и его боевой дух, боевой настрой и его бодрость, подвижность и командирские интонации голоса. В молодые годы, где-то вскоре после гражданской, он служил в Красной Армии, навек остался армейцем, и теперь для него было нечто вроде возвращения в молодость, к самой лучшей своей, самой памятной жизненной поре, когда он чувствовал себя значительным и нужным, при большом, настоящем деле, а не так, как потом, в роли товароведа на торговой базе, где без малого двадцать лет промелькнули для него как один тусклый день…

Шли ходко, рысцой. Задние, малорослые, почти бежали. Взвод убывал, оставляя через каждые триста-четыреста шагов по два, по три человека.

Путь пересекла траншея с отвалами рыжей глины на краях и цементными, в полчеловеческого роста поперечником, трубами вдоль всего ее хода, приготовленными для укладки. Траншея тянулась из города и пропадала где-то в сумеречном тумане пригородных полей.

Все было свежим, будто землекопы и мастера только-только ушли отсюда, – и не слежавшаяся еще, не притрушенная пылью глина, и следы лопат на стенках траншеи, следы подошв и каблуков на ее дне, окурки папирос и цигарок. На светлом гладком цементе труб темнели отпечатки ладоней, и казалось просто неправдоподобным, что мастера, творившие эту работу, все до единого уже в дальней дали от дела рук своих, а иные, быть может, уже лежат, присыпанные такою же вот влажною глиною, и никогда сюда не вернутся…

– Чурсин, Панков, Говорушенко! – назвал на ходу Яценко.

Игорь Панков и его соклассник Ленька Говорушенко вышли из строя. Протиснувшись между соседями, бочком выдвинулся и присоединился к ним пятидесятилетний Чурсин, сутулый и косоплечий от долгого сидения за конторским столом. На плече у него висела винтовка со штыком. Легко было заметить, что Чурсину с ней непривычно, носить оружие он не умеет и даже малость его побаивается – не причинило бы какой беды.

Перепрыгивая через траншею, ополченцы проследовали дальше, унося с собою шум своего движения, и трое оставшихся ощутили ширь и пустынность окружавшего их поля и свою малость в этом огромном, заполненном лиловой мглой пространстве. Этого чувства не было у них, когда они находились в колонне со всеми ополченцами, а сейчас, вырванные из нее, они точно лишились доброй половины бывших при них сил, и прошло некоторое время, прежде чем они как-то освоились и подавили в себе чувство одиночества и своей слабости.

Чурсин сухонько покашлял – в затрудненности. Он был старшим и не знал, как себя вести, чтобы двое мальчишек, отданные ему в подчинение, сознавали его старшинство и авторитет. Не придумав ничего, чем бы выразить свое главенство, он прислонил винтовку к цементной трубе, сел подле на бугорок глины, остроугольно согнув в коленях худые, тонкие ноги в пыльных сандалиях, и стал ладить папироску из бумажки с фиолетовыми машинописными строчками и усманской махорки, хранимой в матерчатом кисете. Больше всего он любил легкие табаки, душистые, дымные, потом папиросы «Пушки» и «Беломорканал», но скромное жалованье счетовода позволяло ему пользоваться только дешевой усманской махоркой, которая воняла пенькой, звалась у курильщиков «матрац моей бабушки» и вызывала у него в груди резь и временами удушливый кашель.

Ленька Говорушенко, приземистый, крепкоплечий, в пестрой ковбойке, расстегнутой на груди, засунув руки в карманы суконных, до невероятной ширины расклешенных внизу брюк – на клеши была мода и Ленька гордился, что клеши у него самые настоящие, матросские, присланные братом с Тихого океана, – скучающе побродил вокруг, заглянул в траншею. Не было ничего, что могло бы занять его внимание, быть ему интересным, и Ленька посвистал, потом, развлекая себя, цыкнул слюной сквозь щелочку в передних зубах. Это получалось у него здорово, просто на загляденье. Недаром пацаны из младших классов ходили на переменах за ним стайками и выли от восторга, когда Ленька, снисходя к публике, показывал свое искусство.