— Только бы брус выдержал, — шепчет Асмуд. — Только бы выдержал…

Выдержал брус. Что ему, дубовому, сделается. И вервье не порвалось. И канаты не лопнули.

— Хорош! — крикнул Айвор. — Вяжи!

Привязали конец за дальнее дерево. Звенят канаты. Как струны звенят. Хоть плясовую на них играй. Только кто теперь плясать-то вздумает?

Под вервье колоду поставили.

— Готово, ярл, — сказал Айвор. — Стрелять можно.

— Погоди, конунг должен подойти, — ответил Асмуд, а сам подумал: «И где его только носит? Или опять задремал?»

— Вон он. Едет.

И верно. Игорь уже подъезжал на своем коне…

Подъехал…

Спешился…

Поближе подошел. С опаской оглядел взведенную приспособу.

— Пробная? — спросил, кивнув на стрелу.

— Пробная, конунг, — сказал старый варяг.

— Ну, давай, — сказал каган и подальше отошел. Старый варяг привычно закинул усы за плечо, подошел к колоде, поплевал на ладони, словно и не воин вовсе, а обычный плотник. Размахнулся своим боевым топором и со всего маху рубанул по вервью.

Со звоном лопнула натянутая струна. С шумом выпрямился дубовый брус. Ушла стрела в небушко…

— Раз… два… три… — загибал пальцы старый варяг, отсчитывая ее полет…

— Что они там, уснули, что ли? — переживал посадник. — Отчего на штурм не идут?

Он стоял на стене. Вглядывался в бор на том берегу. Все пытался рассмотреть там что-то. Пытался понять, что затеяли вороги.

— А может, они, это… — сказал молодой ратник, стоящий рядом.

— Что?

— Это… обратно повернули. А?

— Если б так… — Посадник головой покачал. — только не повернули они. И не повернут. Им на Коростень надобно. А путь один. Через нас.

— Болярин! — крикнули со стогня. — Так греть оду аль нет?

— Грейте, — ответил он, как отрезал. — Что же ни затевают? — повторил, вновь повернувшись к переправе. — Что затевают?

И тут тишину разрезал резкий свист.

— Смотри, болярин! — ткнул пальцем вдаль ратник. — Что это?

А свист все нарастал. Еще мгновение, и над головами изумленных древлян пронеслась огромная стрела. Перелетела над градом и с треском врубилась в лес за противоположной стеной.

— Мазилы! — крикнул молодой ратник, спустил порты и в бойницу свой голый зад показал. — Вы лучше сюда стрельните. Все одно не попадете!

— Вот они, Перуновы стрелы, про которые Вяз-га говорил. А я-то думал… — Казалось, посадник был Разочарован. — Слышь, Радоня, — крикнул он дородной поварихе, — накрывайте прямо на стогне! Обедать пора…

— …девять… десять… — продолжал считать Асмуд, — одиннадцать… — он понял, что все пальцы загнул, и уже продолжал просто так, — двенадцать… тринадцать… четырнадцать… все. Пролетела.

Тем временем воины, нарадовавшись вволю, принялись привязывать горшки к стрелам.

— Четырнадцать, — повторил ярл, отмерил четырнадцать вершков на шнуре, торчащем из узкого горла кувшина.

Потом то же самое сделал и на другом горшке, подумал немного и укоротил второй шнур еще на вершок.

— Заряжай! — приказал он воинам…

На стогне уже обед заканчивали, когда в небе вновь раздался свист.

— Во, — сказал кто-то, — Перун новую стрелу пустил.

— Пускай, — ухмыльнулся посадник, — а то ворон слишком много развелось. «Вот ведь людям заняться нечем», — хотел добавить он, но не успел.

Новая стрела, пролетая над городом, вдруг странно хлопнула. Вспухла огненным шаром. Оглушила людей весенним громом среди ясного неба и пролилась жидким пламенем на стогнь.

— А-а-а-а!.. — страшно заголосила Радоня.

В испуге черпаком прикрылась. А через мгновение крик ее утонул в реве упавшего на людей огненного шквала.

С воплями все бросились врассыпную. Старались укрыться от пыла и жара. Да какое там. Разве от Пекла укроешься?

Огненный ливень хлестал беспощадно, не жалея людей.

Не понял посадник, как очутился под вспыхнувшим столом. Прополз вдоль него, наружу выглянул и почуял, как волосы на непокрытой голове дыбом встают.

Прямо на него бежит мальчонка лет шести. Из огнищанских чад, что за стенами Малина от врагов укрылись. Бежит и обезумевшим факелом пылает. Кричит он так, что, кажется, еще немного — и сердце посадника не выдержит. Жутко кричит. А пламя жрет его. Тварью ненасытной. Истязателем безжалостным.

Выскочил посадник из-под стола…

Схватил ковш с водой…

Плеснул на мальчонку…

Отпрянул в ужасе.

От воды еще пуще огонь вспыхнул[27].

— Ма-а-а-ма! — захлебнулся криком мальчишка.

Упал.

Затих.

А вокруг люди полыхающие мечутся. Вонь стоит нестерпимая.

Копотью воняет…

Плотью горящей…

А посадник так и застыл с ковшом в руках.

Стоит…

Безумными глазами смотрит на догорающего…

Поделать ничего не может.

— Болярин! Болярин! — сквозь крики и огненный рев слышит посадник и с трудом понимает, что это его зовут.

— Болярин! — подбежал к нему ратник. — Поляне с русью на штурм идут!

— Где? — спросил он, а сам от мальчонки глаз оторвать не может. — Где они?

— К переправе подходят!

И очнулся посадник от страшного сна.

— Кто живой?! — орет. — На стены! — а сам чует, как по щекам его слезы текут.

Утерся быстро, чтоб не видел никто. Отшвырнул бесполезный ковш.

— На стены! — на бегу крикнул. Вверх по лестнице влетел. Дышит тяжело.

На переправу с ненавистью смотрит. А там уже войско вражье.

— Звери, — прошептал посадник. — Звери лютые…

В третий раз махнул Асмуд своим топором. И ушла последняя стрела с огненным гостинцем.

Не выдержали канаты, что держали приспособу. Полопались. От этого подпрыгнула станина. О землю ударилась. От удара рама треснула. Так она теперь без надобности.

— Хвала тебе, Один! — крикнул ярл. И крик этот подхватили варяги:

— Хвала тебе, Один!

А стрела перемахнула через реку, над Полянским воинством пролетела и взорвалась над башнями воротными. Пролила на тесовые крыши свой огненный дождь.

Запылали башни. Пробежался алый ручеек по крыше, стек по стене на дубовые ворота. И ворота пламенем занялись…

К вечеру каган Игорь взял Малин-град.

Хозяином въехал через догорающие ворота. Остановил коня посреди площади. Сурово, как и подобает захватчику, взглянул на кучку защитников, окруженных плотным кольцом.

Не больше десятка их осталось. Обожженные. Израненные. Закопченные. Они молча ждали своей участи.

— Кто тут за старшего у вас? — спросил каган.

— Я, — ответил замазанный сажей не старый еще человек с выбитым правым глазом, опаленной бородой и надорванным ухом и сделал шаг вперед, придерживая перебитую руку. — Посадник я малинский.

— Если хочешь жить, целуй стремя и на верность присягу давай, — сказал Игорь.

— Я уже один раз стремя целовал, — ответил посадник, — князю моему, Малу Древлянскому. И по сто раз присягать не приучен.

— Смелый, — усмехнулся Игорь. — И как же звать тебя?

— Нет у меня больше имени. Вместе с ним, — показал он на сгоревшие останки мальчишки, что все еще лежали на стогне, — вы мое имя сожгли.

— Как же ты без имени в Сваргу пойдешь? — удивился каган.

— Ничего. Там Даждьбог своих от чужих отличит.

Спустился с коня каган Киевский, подошел к пленникам. Оглядел.

Два ратника молодых, почти мальчики. Смотрят зверенышами затравленными. Девчушка к материнскому подолу прижалась. Разорван у матери подол почти до пупа. Видно, потешились с ней воины. И девчонку в покое не оставили. Трясет ее мелкой дрожью. В коленки материнские лицо спрятала.

Баба дородная. Волосы у нее на голове почти совсем выгорели. Лысая стоит. Глаза потупила.

Мужичок-огнищанин, рожа от побоев распухла, а из-под синюшных мешков колючкой взгляд ненавидящий.

Рядом кто-то сильно обгоревший лежит, и не разберешь, то ли мужик, то ли баба. Сплошной ожог сукровицей сячится. Стонет тихонько, но жив еще. Или жива?