— Набил бы морду тебе, — продолжал Валера, не снимая руки с моего плеча, — так бить уже некуда. Не оставили для меня свободного места. — Он вздохнул.

Я вздохнул тоже.

— Чего, сука, вздыхаешь?!! — вдруг взвился Валера. — Гнида вонючая, на что ты еще живой?!! И ведь не прибить тебя, недоноска, посадят! — Валера собрал в горсть халат у меня на загривке и легко оторвал мое вялое тело от табуретки. — Пшел вон из кухни! Воняешь! — Он с силой запустил меня в коридор, и я загремел костями по вытертому линолеуму. — И чтоб сидел в комнате. Никуда не вздумай свалить. Придет Таня, будем решать, что с тобой делать.

В дверях нашей комнаты стояла Полина и испуганно наблюдала за тем, как я с трудом по стеночке поднимаюсь с пола; как, шаркая, ползу черепахой к спасительному дивану.

— Тебе разогреть покушать?

— Спасибо, дочка. Даже не знаю.

— Я разогрею. — Полина с жалостью смотрела на то, как я, скрючившись, пытаюсь натянуть на себя плед. — Папа, ты не ходи больше на кухню. Ладно? Они над тобой смеются.

Я не ответил. Затих и принялся размышлять о том, что жизнь для меня закончилась. Давно закончилась, я превратился в зомби. И лучшим выходом для меня и для всех окружающих будет, если я воткну себе в уши два зачищенных провода, а два других их конца суну в розетку. Или вгоню себе в вену пару кубиков воздуха. Или раствора соды. Или… Я перебирал в голове самые изощренные способы суицида, я жаждал смерти и даже представить не мог, что она меня слышит, что уже собирается в путь на встречу со мной.

Что до этой встречи остается только два дня.

Татьяна с Ларисой объявились около девяти с интервалом в пятнадцать минут. Сначала Татьяна — заскочила в комнату, пахнула на меня острым ароматом итальянских духов, которые на 8-е марта ей подарили в больнице, ухмыльнулась, посмотрев в мою сторону, и, не сказав ни единого слова, убежала на кухню. Потом Лариса — развесила на спинке стула влажный купальник, выстрелила в меня огнедышащим взором и что-то шепнула Полине на ухо. Полина выпорхнула из кресла, и девочки вышли из комнаты, оставив меня один на один с кровожадной депрессией и радужными мыслями о самоубийстве.

Мне выделили еще полчаса спокойного пребывания на диване в тягостных размышлениях о никчемности всей моей жизни. Потом в комнате появилась Татьяна. Следом за ней — Валера.

— Что, юродивый, как самочувствие? — поприветствовал он меня и с ходу опустился на стул, впечатав в широкую спину влажный Ларисин купальник. Татьяна устроилась у меня в ногах на диване.

— Разговор будет недолгим и, думаю, продуктивным, — как кирпичом, стукнула она этой фразой по моей больной голове. Валера удовлетворенно хихикнул.

Но разговора не получилось. Он превратился в монолог Татьяны, не такой гладкий и гениальный, как у Пушкина, но зато сверхэмоциональный и убийственный для меня. В монологе говорилось о том, что я довел семью до полного краха. Я сделал из Татьяны старуху, — а ведь ей только тридцать три года, — а из девочек — неврастеничек и оборванок. Я давно уже полностью деградировал, и мне место в клинике Скворцова-Степанова или, еще лучше, в Кунсткамере. В заспиртованном виде. В своей, так сказать, стихии.

Нарыв долго зрел и наконец прорвался. У Татьяны не осталось никаких физических сил тянуть на своем горбу троих иждивенцев, никаких моральных сил существовать в одном грязном хлеву вместе с вонючим животным, которое умеет только жрать водку и притягивать к себе неприятности, последняя из которых — с осетинами — переполнила чашу терпения.

А я не способен не только встать на защиту семьи, я даже не пытаюсь что-либо предпринять для этого. В то время как Татьяне каждый день угрожают, а Лариса давно боится выйти из дому.

— Я говорила этому Магоматову, — ломала руки Татьяна, — чтобы они оставили меня и девчонок в покое, чтобы все спрашивали с тебя. Я даже просила, чтобы они тебя куда-нибудь увезли, чтобы тебя прибили. Но они только смеются и грозятся, что с твоими долгами будем расплачиваться мы. Страшно сказать, но Салман предупредил меня, что за эти долги он возьмет Ларису в наложницы. А если я обращусь в милицию, то нас всех перережут, и никто не найдет даже следа. Я не могу больше жить на вулкане, у меня давно язва желудка. Мне нужен защитник, опора, мужик, наконец, потому что ты, импотент, ни на что не способен уже больше трех лет. А я молодая! Я еще молодая!

Все сводилось к тому, что на мое место готовится заступить Валера. Он будет носить в дом деньги, он будет регулярно трахать Татьяну, он как следует шуганет зарвавшихся осетинов. Его любят девчонки, он крепко стоит на ногах в этой жизни. Как дуб («Дуб и есть», — думал я.). Найдется, на что опереться.

Все это напоминало мне сцены из жизни «Вороньей слободки». Те же злые разборки на коммунальной кухне, тот же счастливый соперник, к которому от меня уходит жена. Я сам — Васисуалий Лоханкин. Скоро меня распнут на полу и начнут мочалить о меня розги…

— Ты будешь жить в другом месте, — зачитывала мне приговор Татьяна. — Здесь твое присутствие терпеть никто не намерен. Ни мы, ни соседи. Для всех ты давно уже как геморрой, и дверь в квартиру тебе больше никто не откроет. А ключи ты давно потерял. Так вот, у Валеры есть будка на огороде около Пулкова. С печкой, с кроватью, с необходимой посудой. Поживешь там, поохраняешь картошку. Оттуда будешь ездить на работу в свои парники — это даже ближе, чем от нашего дома. Я по-прежнему буду получать за тебя зарплату, и на эти деньги мы станем снабжать тебя фуражом.

«”Фуражом”, - отметил я. — Словно лошадь. Удачное она подобрала словечко».

Татьяна замолчала. Валера беспокойно ерзал на стуле. Они ждали моей реакции.

— Ладно, — безразлично проскрипел я. — Ясогласен. Буду жить в будке. Купите, пожалуйста, мне похмелиться.

— Щас принесу, — плеснул елеем на мои раны довольный таким скорым исходом дела Валера. — Щас похмелишься. Ты только не думай, Славка… Никто не собирается тебя выгонять. Поживешь на природе до осени, отдохнешь, поправишь здоровье. А потом мы тебя заберем, когда здесь все утрясется. Ведь из квартиры тебя никто не выписывает, ты же не бомж. Таня даже не собирается с тобой разводиться.

— Принеси похмелиться. — Перед глазами плыли огненные круги. Все, что говорил мне сейчас Валера, обращалось в моем воспаленном мозгу в какофонию булькающих, словно кипящая смола, звуков. — Принеси-и-и же, пожалуйста!

Мой счастливый соперник резво поднялся со стула, смахнув на пол Ларисин купальник, и устремился вон.

— Щас, щас будет тебе бутылка!..

— А девочки знают? — спросил я у Татьяны, когда он вышел из комнаты.

— Да. Лариса довольна, она от тебя очень устала. Полина, если честно, колеблется. Ей тебя жалко. Она еще не понимает, что так будет лучше. Мы сначала хотели отправить тебя в больницу, но… Ты же сам понимаешь: вернешься через сорок пять суток — там дольше не держат, — и все начнется по новой.

— Да, по новой… — пробормотал я и, закрыв глаза, стал размышлять о том, долго ли пробегает за водкой Валера. И долго ли мне еще суждено неуклюже топтаться по этой бренной земле. Огородная будка с печкой и необходимой посудой весьма похожа на дно, которого я наконец достиг. На то, чтобы всплыть на поверхность с этого дна, у меня уже не осталось силенок. Так что, перспектива одна. Перспектива, которая ясна для меня, как день.

Скоро я сдохну! Я уже вышел на финишную прямую. Впереди уже замаячила костлявая старуха с косой. С каждой секундой она подступает ко хмне все ближе. Она все растет и растет. Еще чуть-чуть и она заполнит собой весь горизонт. До встречи с ней у меня осталось совсем мало времени.

Я лежал на диване, мечтал об обещанной мне бутылке; о том, что уже совсем скоро я перейду в мир иной — неизвестный мне мир, где у меня, возможно, появится шанс на новую жизнь. А Костлявая уже собрала чемоданы и выдвинулась в поход. Она спешила ко мне. Она не могла опоздать. Она очень хотела лично пригласить меня в гости.