Они распределились так, Шурка смотрела на Мишку, Мишка на Иру, Ира на манеж, на Сашу, а Саша на акробатку Надю, у которой в этот день была температура. По правилам ей бы в постель, но Надя и сама упрямая, да и представление сбито так, что без нее концы с концами не сойдутся. Для открытия это никуда не годится. Надя ходила к Сашиной бабушке, Марта посмотрела на нее, подержала за руку и сказала: ничего страшного, выступишь, Саша наблюдал за Надей и видел, как она сосредоточивается, как не позволяет себе думать о температуре, как она побеждает в себе слабость и делается от этого тугой, как струна. Тронь ее сейчас – зазвенит. Иллюзионисты выступают в конце программы, и полтора часа ему нечего делать.

Все, до чего Саша додумался в своей жизни, происходило именно в первом отделении.

Ему замечательно читалось и размышлялось, когда вокруг черт знает что творилось. Люди и звери проживали перед ним два этапа своей жизни – до номера и после. И эти несколько минут были столь концентрированы и наполнены, что сравнить их можно было с концом и началом света.

Когда видишь, как человек входит в пике, как он достигает своего максимума и как потом дышит, слизывая пот с дрожащих губ, то не можешь не думать о том, что такое вообще жизнь, человек и работа, в каком они соотношении. Почему человеку надо в пике, а слону Путти это не надо?

Когда Саша был маленький, он был почемучка, и его часто гоняли, потому что больше всего вопросов он задавал людям именно перед работой. Но он ведь знал, что каждый из артистов перед выходом на манеж бывает самым, самым, самым… Он рано понял возвышающую силу вдохновения, благородство тяжелей работы, мудрость терпения… И читалось Саше хорошо в гвалте. И чем труднее была книга, тем легче она в таком гвалте читалась. Момент ли выхода на арену обострял все центры восприятия? Или было что-то в этом другое, но он садился на какой-нибудь ящик и чувствовал себя, как древний алхимик в своей лаборатории. Все шумит, звучит, потрескивает, происходит таинство – и рождается… мысль…

Сейчас Саша читал Толстого… Программное он прочел еще в девятом, теперь взялся за другое. Саше мучительно жалко его героев. И Пьера, и Протасова, и даже Левина... А Анну больше всех… Все одинокие, все, в сущности, непонятые…

Марта сказала:

– Понимаешь, это котлован хорошо рыть вместе, дом строить, рыбу сетью ловить, а думать хорошо в одиночку. Лев Николаевич – самый большой писатель нашего века, следовательно, и в понимании этого достиг, так сказать, апогея, Ты и почувствовал это в его героях и пожалел… Теперь тебе остается разбираться в этом всю жизнь… Это тебе не на лето задание…

– У нас в программе, кроме Толстого, много одиноких, – засмеялся Саша.

– Я тебе завидую, – ответила Марта. – Зачем я выросла? Я хочу обратно в школу!

Марта – великая чтица. Куда бы они ни приехали, первым делом она записывается в библиотеку. Причем возникает невероятное – за ней сразу признается право проникать в любые потайные места, где библиотекарши хранят для знакомых «самое то».

Убегая после парада, Саша махнул рукой одноклассникам, и эта красивая Ира махнула ему в ответ.

Саша не обратил внимания, что она даже привстала для этого и забыла сесть и сзади ее одернули, потому что на манеже уже работала акробатка Надя, а Ира стояла и смотрела на малиновый занавес, за которым скрылась серебряная фигура.

Шурка хмыкнула. Она жевала кончик воротника, и сердце ее разрывалось от обиды за друга Мишку. Он ведь видел, как Ира столбом встала, слышал, как ей сказали сзади: «Девушка, вы что, на стеклянном заводе работаете?» Ира ответила: «Извините», – и села, а Мишка так на нее смотрел, что красивые очки его, казалось, раскалились. Этот Саша Величко, на взгляд Шурки, таких нервных вскакиваний не стоил.

Шуркины взгляды на любовь не были чисто теоретическими. Она сама совсем недавно вышла из состояния большой любви, в которой в прошлом году чуть не дошла до края. Она уже собиралась прийти и сказать Ему все сама и предложить себя всю до конца жизни…

Если она не пришла и не предложила, так только потому, что вдруг поняла, какое ничего будет для него ее предложение. Просто за день до нее одна девчонка из их класса пришла к Шуркиному избраннику и сказала, что готова для него на все до конца жизни.

– Малышка! – (именно так) сказал избранник. – У меня не останется времени на жизнь, если я вас буду всех по очереди любить. Мне придется бросить умываться…

Девчонка то ли рот раскрыла, то ли в обморок упала, ну, короче, до нее не дошло, каких таких «всех» он имеет в виду, если ее любовь – единственная и неповторимая. Она рассказала все Шурке, не подозревая, что столь же единственную и неповторимую любовь Шурка готовилась принести к Его ногам завтра.

Она представила, как он ей скажет: «Малышка…» – и задохнулась от стыда и гнева.

Он был учителем физики. Она пришла на урок и вдруг увидела, как ему мучительно трудно. Как жаль ему своих уроков, своих знаний, тонущих в ненужном обожании. Как страстно он говорит о предмете, а потом никнет под чьим-то влюбленным взглядом и пялится, пялится в свободу, что за окном. Свободу от них, глупых девчонок.

Шурке было и стыдно за себя, и жалко учителя, которому они навязывают ненужную ему роль, и вообще стало почему-то обидно. Но от собственной любви к физику она вылечилась, хотя была еще в том периоде, когда собственная дурь дает возможность понимать дурь чужую. В данном случае – Мишкину. Он ведь, как Шурка, выбрал себе объект до такой степени залюбленный, что Ира вполне может ему сказать: «Котик, вас так много, что я уже не умываюсь: некогда!»

Шурка искала в Ире изъян, чтоб при случае ненароком ткнуть в него пальцем, это было не просто – найти изъян в Ире Поляковой. Она была совершенной девочкой, и даже то, что временами она слегка косила, воспринималось так: «А как она мило, очаровательно косит!» Воистину ей все впрок. Но тем не менее что-то надо в ней найти плохое непременно, потому что жалко дурачка Мишку.

Провела диспут «В жизни всегда есть место подвигам». Старшеклассники идти не хотели. Убегали через окно спортзала. Есть ли смысл в мероприятиях, на которые идти не хотят? Чего больше будет в принуждении – добра или зла? Я еще пока не знаю. Но Оксана велела мне стать под окном, и милые мои десятиклассники прыгали мне прямо в руки. Это было так смешно, что я развеселилась от горя. А они, увидев, что я смеюсь и плачу сразу, все как один вернулись в зал. И было так хорошо! В следующий раз, что бы ни говорила Оксана, я напишу: «Вход свободный. Выход во все окна и двери». И все распахну. У человека должна быть свобода выбора.