13
Шурка стояла в очереди за картошкой, магазине пахло сыростью и гнилью, продавщица с какой-то веселой наглость подкладывала всем в миску осклизлые клубни, приглашая недовольных на свое место и объясняя, что они не на базаре, а «в магазине, где бери, что дают». Шурка выращивала в себе добро по Сашиному закону, потому что ей давно на самом деле хотелось другого: стащить с продавщицы высокий взбитый парик, под которым Шурка ясно представляя себе давно не мытые свалявшиеся волосы. Шура думала, что, опростоволосившись, продавщица стала бы жалкой и сравнялась бы с ними, с людьми из очереди, и, может быть, стала бы вести себя иначе? Но стаскивание парика – хулиганство, а Саша же советует «притягивать добро добром».
Тогда Шурка представила, что у продавщицы больной ребенок, безнадежно больной. Полиомиелитом или туберкулезом. Она вглядывалась в ее лицо, ища на нем скрытое от всех страдание и горе. Шурка так ясно видела этого бедного, обреченного малыша, что у нее запершило в горле.
– Ну, чего уставилась? – спросила ее продавщица.
– Здравствуйте! – сказала ей Шурка. – Как здоровье вашего сына?
– Гвозди им заколачивать, моим сыном, – ответила продавщица. – А ты его откуда знаешь?
В миску для Шурки летели ровненькие, чисьые картофелины, продавщица не поленилась даже ворохнуть лопатой кучу, чтоб найти что получше, напоследок она достала откуда-то из-под прилавка громадную картофелину, похожую на куклу-неваляшку.
– Это тебе по знакомству на память, – сказала продавщица.
– Спасибо, – ответила Шурка.
Она шла и смеялась над тем, как ее придуманное «добро» притянуло вполне реальную хорошую картошку. Она расскажет об этом Саше, пусть анализирует ситуацию. Он ждал ее у дома. В общем, она не удивилась. С тех пор, как она показала им город, Саша бегает за ней. Приятно, конечно, он хороший мальчишка. Только ей он не нужен. Шурка вообще думает теперь, что в жизни надо обходиться без любви. Вот была она влюблена прошлом году в физика, и столько было разных переживаний, подумать страшно. Норовила садиться в физкабинете за первый стол. Бежала помогать ему что-нибудь подержать, что-то повертеть, что-нибудь налить, что-то помыть… Ей тошно это вспомнить. Задает он ей вопрос на уроке – язык прилипает к гортани, но отвечает Шурка так, будто от ответа ее зависит как минимум движение солнца. А не спросит – мучение, что не обратил внимания. Из ее нынешнего дня такое поведение кажется идиотическим, а ведь это было с ней, было! Так что куда лучше без любви, если она превращает тебя в кретина. Вот почему она втолковывает Мишке: удержись! Мысли о Мишке всегда у нее грустноватые. Как будто ей жаль чего-то хорошего, неслучившегося. Шурка не может понять, чего… И все думает, думает о нем... Как они, маленькие, стояли возле юбки учительницы, как она, однажды надев его очки, враз на секунду ослепла. Как они вместе возвращались из школы, и всегда, всегда его ждала мама. Как она хватала Мишку, будто боялась, что кто-то его отнимет. Как она, Шурка, предала друга-задохлика, когда однажды, за одно лето, выросла. Шурка стыдилась того своего предательства. Даже больше, чем стыдилась отца. И сейчас ей показалось: если она его выручит из этой беды – любви к Ире, – то тогда она будет меньше виновата в своем предательстве.
То, что Саша Величко стоит и ждет ее, мелкая приятность для самолюбия, не больше. Он ей не нужен, ей никто не нужен, если речь идет о любви.
Он взял у нее сумку.
– Зачем ты таскаешь тяжелое?
– У нас нет мужчин, – ответила она.
Он знал про ее отца.
– Позвала бы меня.
– Вот еще!
– Я серьезно. Давай пойдем сейчас и купим сразу надолго.
– Надолго негде хранить, – ответила Шурка.
Она не ждала сегодня никого, поэтому топталась у дверей, представляя, как там у нее в квартире. Мать на воскресенье уехала к отцу. После материных сборов дома у них всегда бедлам. Ну, что ж… Я тебя не звала… Пришел? Заходи… Не обессудь. Она даже свет зажгла, хотя не было в этом особой необходимости, чтоб он видел, до какой степени его не ждали.
Он видел. Видел ее неуверенность на пороге, а потом этот решительный щелчок выключателем. Смотри, мол!
– Шур! – сказал он. – Ты не злись, что я пришел. Но я очень захотел тебя увидеть.
– Зачем? – спросила Шурка прямо.
Она высыпала картошку в ящик, подняла пыль со дна, но эта пыль была ей кстати, как и непорядок в комнате, и грязные руки, которые она не торопилась мыть, а стояла, растопырив пальцы, – чумичка, а не девочка.
Саша сделал несусветное. Он взял грязную влажную ладонь Шурки и поцеловал ее.
Ей бы захохотать над таким кретинизмом, а она заплакала. Все в ней смешалось – слезы, пыль, и вчерашняя любовь к физику, и мысли о Мишке, и непонимание всей существующей жизни.
И это непонимание было главным. Как будто она решала трудную задачку, шла в решении верным путем, а попала в тупик, где ее решение никуда не годилось, а значит, надо было идти назад – через собственное неверное решение, через все скобки, запятые и двоеточия. И тогда она разозлилась на Сашу, из-за которого все началось. Он ей поцеловал грязную руку – боже ты мой, какая небрезгливость! А я тебя об этом просила?
– Не плачь, – сказал он ей. – И не сердись.
– Я? Плачу? – закричала Шурка. – Ты случайно не пьяный?
– Не пьяный, – засмеялся Саша. – Просто… Мне кажется, я тебя люблю. Нет, вру… Мне это не кажется… Я тебя люблю… А ты меня нет, так ведь?
– Конечно, нет! – закричала Шурка, криком скрывая растерянность и смущение. – Я за картошкой стояла в очереди… Врала по твоему закону… Самой противно. А сейчас мне все убирать надо… Мать уехала, набросала… – И Шурка пошла по квартире, собирая грязными руками вещи.
– Что я должен сделать, чтобы ты мне сказала «да»? – спросил Саша.
– Ты уходи, – ответила Шурка. Какое-то «да» ему надо…
Звонок зазвенел так, будто тот, что за дверью, хотел не просто сообщить о своем приходе, а требовал принятия каких-то срочных мер. Шурка распахнула дверь. Ира даже не посмотрела на нее. Она как-то сразу, точно ухватила взглядом Сашу и теперь, не выпуская, хотела понять, что было за секунду, минуту, час до ее прихода в этой неприбранной квартире? Почему у Шурки такие грязные руки? Почему Саша такой бледный, будто только что сделал что-то страшное?..