— О-о, какая прелестная девчурка! Лидочка, да и выросли же вы как за это время. Aй да девочка! Прелесть что такие, картинка!

— Господа, Лидочка Воронская — моя невеста!

Я быстро вскидываю глазами на шумного, веселого, коренастого человека в стрелковом мундире, с широким лицом и огромной бородавкой на левой щеке. Тут же сидят несколько человек офицеров и дам. Я знаю из них румяного здоровяка Ранского, с огромными усами, и бледного, красивого, чахоточного Гиллерта, который дивно играет на рояле.

Сама генеральша — маленькая, полненькая женщина с белыми, как сахар, крошечными, почти детскими ручонками — спешит навстречу к нам. Она целуется с тетей Лизой, улыбается и кивает мне, представляет нас всем этим нарядным дамам и щебечет при этом, как канареечка.

— Charmant enfant! — говорит она тихонько тете, бросая в мою сторону любующийся взгляд. — И совсем, совсем большая! — тотчас же прибавляет она по-русски.

— И какая хорошенькая! — вторят ей батальонные дамы.

Из них я знав только одну. Марию Александровну Рагодскую, с дочерью которой, восьмилетней, серьезной и черноглазой Наташей, мне приходилось играть.

Я чувствую себя очень неловко под этими перекрестными взглядам смутно сознавая, что не заслужила все эти восторженные похвалы, и что они скорее направлены к тете Лизе, нежели ко мне — что бы сделать что-либо приятное моей воспитательнице. И потому я очень рада, когда на пороге появляется Вова, красный, возбужденный и радостный, как и подобает быть имениннику, и, схватив меня за руку, уводит в сад.

В саду очень шумно и весело. Два кадета, какой-то незнакомый гимназист, потом высокий, худой, как жердь, юнкер кавалерийского училища, Лили, Наташа Рагодская и какие-то еще две девочки, очень пышно и нарядно одетые, играют в крокет. И все говорят по-французски. Я ненавижу французский язык, потому что очень плохо его знаю и потому, что нахожу лишним объясняться на чужом языке в то время, как есть свой собственный, природный, русский.

Вова, со светскою любезностью хозяина дома, живо представляет меня всем. Нарядные девочки чинно приседают мне кавалерийский юнкер небрежно щелкает шпорами, процедив сквозь зубы:

— Bonjour, mademo'selle.

Наташа Рагодская важно подходит ко мне, становится на цыпочки и протягивает губы для поцелуя. Два кадета и гимназист угрюмо кланяются, щелкнув каблуками — за неимением шпор, а Лили встречает меня очень громко:

— Ага! Очаровательная принцесса! Как поживают твои рыцари?

И тотчас же, окинув всю мою фигуру критическим взглядом, говорить:

— Ах, какая ты нарядная! Только, к чему ты так нарядилась? — в этом праздничном платье и атласных сапожках будет очень неудобно играть в саду.

Сама Лили одета очень скромно. На ней род английской фуфайки, какую носят спортсмены, и низко вырезанная en coeur белая матроска. На ногах желтые сандалии и такие короткие чулки, что ноги девочки кажутся совсем голыми.

Лили теперь четырнадцать лет, и она ужасно ломается, корча из себя взрослую.

Мне досадно, что она смеется над моим нарядным костюмом, которым все, по моему мнению, должны восторгаться.

— Лучше быть одетой как я, чем ходить с голыми ногами! — отвечаю я заносчиво.

— Ха, ха, ха, ха! — заливается громким смехом Лили. — Ты совсем глупышка. Мои костюм — последнее слово моды, в Англии все девочки ходят так. Это считается там самою последнею модою — le dernier cris de la mode!

— Какая она наивная, неправда ли, mesdames? — прищурившись с самой отвратительной манерой, прибавляет она, обращаясь к нарядным девочкам.

Нарядные девочки молча, усмехаются. Я вне себя от ярости.

Как она смеет называть меня «наивною»! Меня, принцессу!

— Лучше быть наивной, нежели такой… бесстыдницей, — говорю я дерзко, кивая головой Лили на ее голые ноги.

— А! — протягивает она значительно, вытягивая слова. — Ты совсем дурочка, право, — и окидывает всю мою фигуру с головы до ног презрительным взглядом. Затем она обращается ко всем с самой любезной улыбкой:

— Еще успеем сыграть до обеда одну партию в крокет. Allons, mesdames et messieurs!

— А ты не будешь разве играть с нами? — подбегает ко мне Володя, видя, что я не иду «мериться» с другими на палке крокетного молотка.

— Не хочу! — упрямо говорю я. — Я ненавижу крокет.

— Очень любезно! — насмешливо цедит сквозь зубы Лили.

— Во что же ты хочешь играть'? — допытывается Володя.

Мне он решительно сегодня не нравится. Я вижу, какими он восхищенными глазами смотрит на Лили, как подражает ей, не выговаривая «р» и «u» во французском диалекте, и мне досадно на него, ужасно досадно! К тому же хорошо знакомый мне мальчик-каприз уже около, о бок со мною, и шепчет мне в ухо:

— «Конечно, не стоить играть! Что это за радость бить глупыми молотками по глупым, шарам и смотреть, как они катятся?»

И я говорю, угрюмо и злобно глядя исподлобья:

— Не хочу играй в этот глупый крокет, предпочитаю играть в солдаты.

— Comment? — в один голос вскрикивают обе нарядные барышни и кавалерский юнкер.

— В солдаты, — повторяю я, — что, вы не понимаете, что ли? До того офранцузились, что по-русски понимать разучились.

И я резко поворачиваю им спину.

Громкий хохот служить ответом моим словам. Кавалерийский юнкер хохочет басом, нарядные барышни дискантом, Лили так взвизгивает и трясет головою, что все ее кудри пляшут какой-то своеобразный танец вокруг ее, покрасневшего от смеха, лица. Гимназист и кадеты легонько подфыркивают и поминутно закрывают рты носовыми платками.

И даже серьезная Наташа и та улыбается своей тихой улыбкой.

— Нет! Нет, это великолепно. Une demoiselle и желает играть в солдаты! — кричит юнкер, весь трясясь от смеха.

Противные!

«Ах, Господи, и зачем меня привели сюда! — тоскливо сжимается мое сердце. — Скажу „солнышку“, что никогда не приду больше».

И, круто повернувшись спиной к «противной компании», как я мысленно окрестила Вовиных гостей, я иду по дорожке сада.

Вокруг меня розы, левкои и душистый горошек. Пчелы и осы жужжат в воздухе. До приторности, до душноты пахнет цветами.

На повороте аллеи мелькает белый китель отца.

— Солнышко! — кричу я неистово, бросаясь к нему со всех ног, — не бери меня больше сюда, здесь противно и скучно. Солн…

Я обрываю на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.

Что-то холодное, что-то высокомерное было в тонком с горбинкой носе и в серых выпуклых глазах девушки.

— Кузина Нэлли. — проговорил «солнышко», поворачиваясь к черноволосой девушке, — вот моя девочка, полюбите ее!

Девушка приставила черепаховый лорнет к глазам и окинула меня очень внимательным взглядом.

— Какая нарядная! — произнесла она сдержанно. Сама она была одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, безукоризненно сидел на ней.

Она протянула мне руку. Я нерешительно подала свою. Быстрым взглядом обежала она мои пальцы, и вдруг брезгливая улыбка сморщила ее губы.

— По кому ты носишь траур, дитя? — сносила она, слегка улыбаясь.

Я не поняла сначала и робко взглянув на «солнышко». Лицо отца было залито румянцем, в глазах его видно было смущение. Тогда я, недоумевая, взглянула на мои пальцы. Ничего, решительно ничего особенного не находила я в этих тоненьких, красноватых детских пальчиках, если не считать резких черных полосок под ногтями на самых концах. Но взглянув сначала на отца, потом на молодую девушку и, наконец, на мои пальцы, я быстро сообразила, что именно за черные полоски обратили внимание Нэлли и вызвали ее замечание.

И я вспыхнула и смутилась не меньше папы.

— Такая нарядная хорошенькая девочка и такие грязные ногти! — проговорила между тем Нэлли своим бесстрастным голосом, от которого мурашки забегали у меня по спине.

— Как же тебе не стыдно приходить в таком виде в гости? — произнес с укором отец.