– Что, Наина, – невыдержал Вукол, – отродье она?

– Отродье, – кивнула старуха, и уже поворачиваясь, тихо добавила, чтобы слышала только Доната. – Отродье, только не кошачье. Вот как…

Тут только почувствовала Доната, как сильно болит нога, за которую укусил шакал. Пока ее на ошейнике тащили через лес, ей было не до боли. Боль гнездилась в душе, и при любом движении напоминала о себе острым уколом в сердце. Да таким, что перехватывало дыханье и темнело в глазах. Больше Доната не чувствовала ничего. Даже леса. Без матери лес умер.

Только ночью, когда ее оставили одну, подвинув между железными прутьями плошку с водой, как собаке, Доната осмотрела рану. Всю дорогу она чувствовала, как рана то затягивалась, то снова начинала сочиться кровью. Невысокие кожаные сапоги оказались пропитаны едва ли не насквозь. Но когда Доната омыла рану, то с удивленьем поняла: не так она страшна, как представлялась. Зверь наверняка вырвал бы здоровый шмат мяса, если бы не вовремя нанесенный удар. А так – только прокушенная кожа.

И это была единственная радость за весь месяц, оставшийся до мучительной смерти на костре.

Раннее утро Праздника Урожая дышало тревогой.

Перед рассветом Доната очнулась. Холодная волна окатила измученное сердце. Слово «завтра» крепкой веревкой перехватило горло, да так, что пришлось открыть рот, чтобы не задохнуться.

Мимо пробежал мальчишка, придерживая на ходу помочи от штанов. Рыжие кудри притягивали лучи восходящего Гелиона. Доната долго смотрела ему вслед. Вот для него, босоногого пацана, и цену жизни толком не осознающего, есть слово «послезавтра». Для него есть. А для нее нет.

Послезавтра есть для стайки разодетых по случаю праздника девиц. Суетливых, крикливых и не обращающих внимания ни на кого, кроме парней. Румяные, остроглазые, в расстегнутых на плечах цветастых косоворотках, те степенно шествовали по деревенской улице. Спасибо еще: не запустил никто напоследок увесистым камнем в ее клетку. Эти парни бывали особенно меткими, и только хорошая реакция спасала Донату от жестокого удара. И вдруг ей остро, до боли, захотелось, чтобы кто-нибудь из них бросил в нее камнем. Окажись удар смертельным, и смерть бы кусала локти, не досчитавшись целого дня в череде томительных, пропитанных страхом суток.

Послезавтра есть даже для старухи, что проходя мимо, по привычке погрозила кулаком в сторону клетки. Старуху поддерживала под локоток девица, рыскавшая по сторонам колючим взглядом. Старуха ругалась, а девица торопливо шептала ей что-то на ухо. Видимо, успокаивала, что завтра она вдоволь насладится видом мучений кошачьего отродья.

Что-что, но к старикам в деревне относились с таким почтением, что Донате, наблюдавшей со стороны, порой становилось не по себе. Однажды она стала свидетельницей того, как пожилая женщина со всего маху била палкой по склоненной спине парня. Добро бы за дело, а так – за мелкую провинность. Угораздило же того споткнуться и рассыпать корзину спелых яблок. Парень терпеливо сносил удары, не говоря ни слова, и улыбался, улыбался…

Доната, сидя на корточках, обняла колени руками. Свет, Свет, о чем она думает на пороге небытия? Ей бы о собственной участи подумать, а ее воротит от чужого подобострастия перед стариками. Кем еще станет после смерти – а ну как Марой-морочницей, будет жизнь высасывать из людей. Наплачутся тогда в деревне. Наплачутся, да поздно будет.

День обещал быть жарким. Доната в томительном ожидании облизнула сухие губы. Она забыла, пила ли в последнее время. Такие мелочи, как голод и жажда, давно перестали ее беспокоить.

Праздничная суета началась ближе к полудню. На Донату не обращали внимания впервые с того памятного дня, как посадили в клетку. Только Вукол колодезным журавлем постоял у клетки, сверля ее недобрым взглядом. Вид он имел такой, словно мало ему было, что ее только сожгут на костре. Дай ему волю, он бы и кожу с нее живой сорвал, чтоб дольше мучилась. Да девица нарядная зачем-то, воровато озираясь – стеснялась что ли? – запустила в клетку яблоком. Большим, с румяным боком. Не гнилым еще…

Дальше был длинный безоблачный день, жаркое марево, дрожащее у дороги, топот сотен ног, обутых в праздничные сапоги, визг, крики. А ближе к вечеру хор нестройных голосов, шум далекой гулянки, девичьи мольбы прямо за сараем, звуки то затихающей, то разгорающейся пьяной свары, даже чудился плач и жалобный вой, как по покойнику… Потом все слилось в бесконечно долгий неумолчный гул.

Доната сидела у самых прутьев и провожала глазами последний в ее жизни закат. Белый диск Гелиона садился за лес. Но у самой кромки его поджидала череда жадных серых туч – предвестниц близкой грозы.

Потом пришла ночь, принесла с собой тишину, и как подачку швырнула призрачную свободу. Что ж… За неимением других подарков приходилось принимать. Только ночью Доната могла позволить себе дышать полной грудью. Только ночь освобождала от вязкой ненависти, что затягивала, как зыбучий песок. Далекие звезды, безмолвие, изредка нарушаемое ленивым лаем собак, да свежий ветер – единственная ласка за последнее время.

Судя по всему, собиралась гроза. Звезды постепенно скрывались за тучами. Порыв ветра зашелестел в кронах деревьев. Вполне возможно, что случится чудо, и весь завтрашний день будет лить дождь. Как же они будут жечь ее на костре? Под навесом, что ли?

Деревня крепко спала.

– Эй, ты, – голос раздался так близко, что Доната вздрогнула всем телом, а уж, казалось бы, ко всему привыкла.

У прутьев, в углу, там, где смыкалась клетка с сараем, стоял человек. Лицо его скрывал капюшон. Доната обрадовалась, решив, что ее лишают самого мучительного: ожидания. Уж лучше смерть от ножа, чем на костре, в дыму, глядя на то, как жадные языки пламени добираются до беззащитной плоти.

– Эй, глухая, иди сюда, – снова позвал человек, и она подчинилась.

Гадая про себя, что за напасть ей грозит, и кто скрывается в темном провале капюшона, она подошла вплотную к тому месту, где стоял человек.

– Иди сюда, – и прутья, скрепленные навесным замком, разошлись в стороны. – На, – рука протянула ей ворох тряпья. – Пусть думают, ты еще здесь. Положи в угол.

Не задумываясь о том, что делает, Доната взяла груду тряпья и свалила в угол. Сойдет и так… Как можно заниматься всякой ерундой, когда клетка открыта?

– Вот дура, руку давай, – шепот раздался у самого уха. Доната ухватилась за протянутую руку. Тонкие пальцы дрогнули. – Полегче. За мной иди…

За ним идти не получилось. В кромешной темноте она натыкалась на все, на что можно было наткнуться. Доната вдруг представила, что кто-то нарочно расставил все это на пути, чтобы она, проблуждав по кругу с неведомым спасителем, вернулась назад, в клетку. Незнакомец терпел недолго. После очередного неудачного шага человек пребольно взял ее за локоть. Но идти стало легче. Отсчитывая шаг за шагом, Доната недоумевала: как он ухитряется видеть в темноте? Не иначе колдовство.

Некоторое время шли молча. Незнакомец убыстрил шаг, и ей пришлось сделать то же самое. Напряженно вслушиваясь в ночную тишину, Доната вдруг отчетливо поняла, что не слышит дыхания незнакомца, и мгновенный озноб пробрал ее тело до костей. Панически отшатнувшись в сторону, она ощутила на предплечье – даже сквозь рубаху – ледяное рукопожатие, в котором было мало человеческого, и испугалась еще больше.

– Тпру, – как лошади приказал незнакомец и, наконец, шумно вздохнул. – Осторожней не можешь?

Услышав его дыхание, Доната счастливо улыбнулась и успокоилась. Хотя бы не кровопивец, уже радость.

Сколько времени прошло, она не знала. Шаг за шагом, шаг за шагом в пустой темноте. Стало казаться, что они попросту топчутся на месте. Недалеко то время, когда наступит рассвет, и неприглядная истина предстанет во всей своей красе. Снова деревня, снова сарай, снова клетка. И костер.

Призрачная свобода обернулась усталостью, голодом и жаждой. И уже хотелось лишь одного, чтобы скорей все кончилось. Как угодно. Глаза неумолимо слипались. Да и с какой стати держать их открытыми, если все равно не видно ни зги? Сделав это открытие, Доната действительно закрыла глаза.