— Бывает же такое! — со вздохом вслух сказал он.

— Какое такое? — поинтересовался Софрон.

И Петр открыл ему свои мысли. Дед Софрон, конечно, не знал стихов Пушкина. Но о Пушкине слышал многое от их дворовых людей, людей графа Строганова.

— Жизню прожил я длинную, — сказал он, — вечно был я и мой родитель и дед в крепости. Знаю, не лютовали Строгановы над своими людьми, как другие лютуют. Особливо Софья Владимировна. Сказывают, ум у нее мужичий. Все знает. Кавалерственная дама, — запинаясь, выговорил дед труднопроизносимое слово, — орден святой Екатерины второй степени имеет.

Да, Петр знал и по документам, и по разговорам в управлении, и по слухам в Ильинском, что Софья Владимировна из всех хозяев Пермского имения была самой заботливой и в какой-то мере справедливой. Это ее слова повторяли служащие управления: «Больше всего заботиться о благосостоянии вверенных вам крепостных людей, затем уж о доходах с имения». Это она организовала в Петербурге школу горнозаводских и лесных наук для своих и чужих крепостных людей, установила правила для пенсий служащим, страховой капитал. Учредила третейский суд. Особенно последнее казалось Петру очень важным. В Строгановском неразделенном имении не имел власти один человек. Все решал третейский суд, состоящий из трех членов, одного секретаря, его помощника и четырех писцов. Избирались члены третейского суда всем обществом. На блюде выносили шары, и каждый должен был положить шар или за избираемого, или против. Если суд не мог вынести решения, за помощью обращались к графине Софье Строгановой…

Нет, не лютовали Строгановы. Но за людей крепостных не считали. Если кто и вышел в люди, получил «вольную», как Волегов, или заграничное образование, как Теплоухов, так хозяевам в том выгода большая потом была. Волегов пожизненно вел строгановское поместье. Теплоухов — большой ученый — занимался строгановским лесным хозяйством.

— Нет веры у меня, чтобы Пушкин вожатку свою за подружку почитал, — покачал головой Софрон, — нет веры! Да и стихи небось не об ей писал.

Петр пожал плечами:

— Всякие бары бывают.

Дед Софрон остановил прохожего и спросил, где живет доктор, к которому ехали они с поручением от графа. Тот махнул рукой в переулок.

В переулке тянулись невысокие заборы, а над ними поднимались единственные почерневшие от времени, снега и дождей ворота. Тут и остановили коня.

Во дворе стоял двухэтажный деревянный дом. Внизу над большим окном и дверью, закрытой на замок, висела вывеска: «Аптека».

— Ступай, Петруха, — сказал Софрон, указывая на узкую лестницу, ведущую наверх. — А я табачком побалуюсь!

Петр вошел во двор. Лестница привела его к двери на небольшой площадке с окном.

Петр потянул железку с рукояткой. Задребезжал звонок. Дверь сейчас же открыла молоденькая горничная в белом передничке и наколке.

— Письмо доктору от графа Строганова, — сказал Петр, показывая конверт. — Просили передать в руки.

— Заходи, что ли, — не очень приветливо сказала девушка и, подняв руку над плечом Петра, закрыла дверь на крючок. — Обожди тут, — сказала она и исчезла в двери.

Со света Петр долго ничего не различал в темном коридоре, потом заметил два стула с изогнутыми спинками, между ними — круглый столик, накрытый скатертью из плетеных кружев. На столе стояла статуэтка, изображавшая трех вроде бы танцующих обнаженных женщин. Но Петра уже трудно было чем-то удивить. Наверное, он отнесся бы как к обычной барской причуде, если бы эти три грации были живыми.

В открывшуюся дверь выглянула седая голова доктора, прищуренными ярко-синими глазами он посмотрел на Петра.

— Ты от графа Григория Александровича? Зайди.

Петр вошел в небольшой кабинет. Подал доктору пакет.

Тот вскрыл его, долго читал письмо, бурча что-то под нос, потом начал рыться в ящиках письменного стола, искал что-то в шкафу, переставляя какие-то склянки, бутылки, пакеты. Что-то он не мог найти, на кого-то сердился.

— Подожди, — сказал он. — Присядь вот тут. — Он указал на белый табурет около двери. — Я сейчас.

Петр остался один. Он оглядел кабинет. Шкаф. Стол. Кресло у стола. Два белых табурета и узкая лежанка, покрытая сероватой льняной накидкой.

«Не богато живет доктор, — подумал Петр. — У нашего, в Ильинском, в доме побогаче». А все же этот доктор — барин. Но не все бары, как Строгановы и Голицын, миллионами ворочают. Да вот, к примеру, сестры Гончаровы. Не раз Петр слышал, как Григорий Александрович Строганов в разговоре поминал, что все время племянницы его письма старшему брату, Дмитрию, в Полотняный завод строчат — денег просят. И замужняя Наталья Николаевна тоже просит, вроде с приданым ее обидели.

Петр задумался. А доктора все не было. В доме, в коридоре стояла тишина. Петр приподнялся на табурете, чтобы взглянуть на стол доктора, и увидел открытую книгу. Увидел и замер. На столе лежало то, о чем он мечтал уже несколько лет. Это был рисунок человека, со всеми его внутренними органами, венами, мышцами, нервными сплетениями.

Сжимая в руках картуз, Петр на цыпочках подошел к столу и жадными глазами уставился на рисунок.

Вот сердце, почки, легкие… Человек спереди и со спины.

«Бог мой! Мне бы эти изображения хотя бы на два дня, чтобы перерисовать. Как бы я знал, где что у человека находится! А то ведь вслепую, вслепую… Может, попросить у доктора, побожиться, что пришлю назад, как только перерисую? Да нет, не даст!»

И вдруг дерзкая, страшная мысль мелькнула в голове Петра, мелькнула и подчинила всего его себе: он понял, что больше никогда в жизни не подвернется такой случай. Надо рисковать.

Петр шагнул к столу, дрожащими руками осторожно вырвал страничку с рисунком, сунул под рубаху, за пояс, перевернул страницу в книге, чтобы сразу не заметно было; и только сел на табурет, как вошел доктор со свертком в руках.

Он подал сверток вскочившему Петру, не замечая его трясущихся рук. Сел за стол, захлопнул открытую книгу, отодвинул ее на край стола и долго писал ответное письмо графу.

А Петр в это время стоял, обливаясь потом, молил бога, чтобы время шло быстрее.

Доктор наконец дописал, запечатал письмо, подал Петру и, провожая его взглядом, сказал:

— Ну, с богом, кланяйся его сиятельству господину Строганову. Лекарства не потеряй.

Большие Вяземы значительно отличались от Захарова. Это была усадьба с барским домом, правда, не очень роскошным, зато с просторным, тенистым, ухоженным парком, с прудом и чистенькими домиками дворовых. Что было внутри этих домов, неизвестно. Но внешний лоск, видно, был главным для управляющего имением.

Не успели проехать и нескольких минут по улице села, как где-то сбоку послышались шум, звуки голосов и из-за угла вывернуло несколько экипажей. В первом сидела старуха с трясущейся головой и белыми буклями.

— Княгиня Голицына, — успел шепнуть Софрон, поспешно подгоняя коня к забору, соскакивая и стаскивая картуз с головы. Петр и сам догадался. Он тоже слез с телеги и снял картуз. И в то время как дед Софрон старательно прятал глаза в землю, чтобы не встретиться взглядом с «оборотнем», Петр, напротив, с живым любопытством разглядывал княгиню, хотя и чувствовал, что сердце его суеверно дрогнуло.

Вот она проехала перед ними, сгорбленная, усатая, сморщенная, когда-то всемогущая фрейлина. Опять вспомнилось, как в детстве ильинские ребятишки любили в ночи пугать княгиней друг друга, рассказывали про три карты, на которые нажила она огромное состояние.

Знал Петр, что Пушкин, которого так и не удалось ему увидать ни на его петербургской квартире, ни на даче, написал про княгиню Голицыну книгу и назвал ее «Пиковой дамой». Вот бы достать эту книгу! Почитать бы!

Экипажи пересекли улицу и переулком скрылись.

Софрон уселся удобно на облучке и молча стал раскуривать самодельную трубку. Только через некоторое время он заметил, что Петр все так же погружен в свои думы и не собирается садиться. Софрон ворчливо сказал:

— О чем ты? Очумел? Аль княгиня сглазила?