«Ни с вами, ни без вас»… «Безумие не может больше служить оправданием, если оно толкает людей на преступления…» «Каждый из нас — это пустыня…» «Самоубийство — не желание умереть, а желание исчезнуть…» «Тоска — это сильнодействующая кислота, разъедающая душу…» «Каждый всю жизнь расплачивается за ее первую минуту…» «Ожидание смерти равносильно самой смерти…»

Я стремился парализовать волю цветочницы, сделать ее жизнь невыносимой, обезоружить ее душу. Пусть она заговорит, пусть все расскажет, пусть, наконец, объяснит необъяснимое.

Если верить свидетельствам местных лавочников, начиная с Фешнеров, госпожа Арман отнюдь не была расисткой, злюкой или завистницей. За ней не замечали никаких политических пристрастий, ни сейчас, ни во время войны. Ничего такого, что обычно превращало людей в доносчиков. Причина не могла корениться в чем-то ином. Разве что в ее душе было намешано всего понемногу. Либо что-то одно и ничего больше. Версии теснили друг друга, а мне никак не удавалось понять, какая из истин может оказаться самой горькой.

Я поймал себя на том, что испытываю определенное удовольствие, воображая мучения своей жертвы. Добро, заставляющее нас страдать, и зло, несущее нам наслаждение… Немыслимо, как быстро человек набирается опыта в такого рода делах. Можно было подумать, что я упражнялся в этом долгие годы. В телефонной трубке слышалось только мое дыхание, мастерское владение которым, очевидно, угнетало цветочницу. С помощью ножниц я составлял послания, способные ввести в заблуждение не одного знатока. Как бы я ни старался, для доносчицы этого оказывалось недостаточно. Она была не просто злодейкой, а, скорее всего, исчадием ада. Да, наверняка. Именно исчадием ада.

Эта особа принадлежала не к разряду людей, готовых сообщить вам точное время на улице, а скорее к тем, у кого вы никогда об этом не спрашиваете. Она заслужила печальный конец. Нельзя было давать ее страху ни минуты передышки. Стратегия нагнетания напряжения, которую я собирался использовать, заставляла меня прибегать ко все новым изощренным пыткам.

Мне стало не по себе. Я начинал входить во вкус. В тот день, когда я счел необходимым вновь появиться на сцене, я привел с собой бывшего узника концлагеря, моего давнего друга.

— Морис, старина Морис, ты знаешь, как я понимаю настоящую дружбу? — спросил я его.

— Говори…

— Друг — это тот, кого ты можешь разбудить посреди ночи, чтобы попросить помочь тебе перевезти труп, и он сделает это, не задавая вопросов.

— Ну, и где же труп? — спокойно осведомился он.

Четверть часа спустя Морис переступил порог магазина, в то время как я стоял на тротуаре и наблюдал за ним, прижавшись лбом к витрине. Все произошло именно так, как мы предполагали.

Мой друг заказал дюжину тюльпанов. Цветочница послала помощницу за букетом. Продиктовав адрес для доставки, Морис добавил, что входная дверь снабжена кодом. Без каких-либо разъяснений. Когда госпожа Арман попросила уточнить номер кода, бывший узник протянул руку и сунул ей под нос вытатуированные цифры. Цветочница не могла даже отойти в сторону, так как он зажал ее между кассой и задней стеной.

Я не знаю, сколько времени продолжалась эта сцена, но помню, что она показалась мне бесконечной, настолько велико было напряжение. Госпоже Арман пришлось прибегнуть к силе, чтобы вырваться из плена и заставить моего друга наконец опустить руку. Ее подручная остолбенела. Налет грабителя в маске произвел бы меньше эффекта. К тому же Морис вышел из лавки задом, подобно гангстеру, не спуская глаз с мертвенно-бледного лица хозяйки. Он разве что не прихватил с собой никаких трофеев.

Госпожа Арман видела, как я присоединился к Морису в конце улицы. Я больше никогда не смогу покупать у нее цветы.

Я должен был с кем-нибудь поделиться. Поговорить обо всем случившемся, о цветочнице. Франсуа Фешнер, которого эта история слишком непосредственно касалась, не годился для такой роли. Я прошел мимо его магазина. Он был полон покупательниц, и мне не захотелось входить. Из-за того что я болтался у здешних лавочниц, наблюдая за их работой, меня, наверно, считали тунеядцем. Тем не менее торговцы продолжали проявлять радушие. Бакалейщик-марокканец, завидев меня, кричал: «Привет Ротшильду!» — на что я неизменно отвечал: «Привет Арафату!» — и на этом идеологические прения заканчивались.

Сделав крюк, я заглянул в «Бушприт». Кафе оказалось наполовину пустым. Я искал зеркальщика. Он был в своей лавке.

— Кого я вижу…

По добродушному тону, которым встретил меня господин Адре, я сделал вывод, что он мне рад. Если верить молве, подобное радушие было не особенно в его духе. Люди говорили, что он завидует тем, кого удостаивает своей дружбой.

Не вставая из-за рабочего стола, даже не выпуская из рук инструмента, которым он гранил зеркало, мастер указал мне жестом на стул рядом с собой. Легкий пинок коленом заставил замолчать радио.

Господин Адре не смотрел на меня до тех пор, пока не завершил свой труд. Зеркальщику так нравилась его работа, что он согласился бы выполнять ее безвозмездно. Не по причине бескорыстия, а потому, что творец обретает истинную свободу, лишь когда ему не приходится зарабатывать своим искусством на жизнь. Наконец он поднял глаза и сказал:

— Через десять минут я подам вам виноградное вино. Оно как раз охладится. Ведь тот, кто пьет теплое мюскаде, рискует весь день ходить с тяжелой головой, а это было бы обидно.

Мы принялись обсуждать текущие политические события во Франции. Тщетно надеясь спуститься с этих высот на землю, я стал распространяться о взаимосвязи между ввозом шоколада в страны Запада и вырождением испанской нации. Поскольку зеркальщик был любителем мудреных цитат, он мог читать «Трактат о современных возбуждающих средствах». Напрасный труд. В тот день сам Бальзак не отговорил бы господина Адре от политических дискуссий. Поэтому мы продолжали обмениваться категоричными мнениями по поводу упадка гражданской доблести, деградации общественной жизни и неприкосновенности депутатов парламента.

Несомненно, господин Адре постоянно держал руку на пульсе истории. Навострив уши, он с утра до вечера следил за круговоротом последних известий. Впрочем, множество наших сограждан, как и он, в полной мере осведомлены о судьбах мира. До сих пор я отмечал воздействие этого странного явления лишь на умы таксистов. Теперь же мне суждено было убедиться, что все подопытные кролики, независимо от их подвижного или сидячего образа жизни, в равной степени поражены этим страшным вирусом. Психическое состояние зеркальщика могло внушить беспокойство человеку, незнакомому с историей его болезни. Ближе к вечеру к ремесленнику стоило бы применить метеорологическую метафору, которой генерал де Голль характеризовал Мальро: «Облачно, с редкими прояснениями».

Не будучи болтуном, господин Адре преклонялся перед красноречием, которым, по его мнению, славился век Людовика XIV. Он вознамерился вернуть беседе ее прежнюю репутацию искусства жизни, а не обычного обмена словами. Мне не пристало на это жаловаться, тем паче что я пожинал плоды чужого труда.

На мой взгляд, магазин господина Адре занимал выгодную позицию. Он находился на перекрестке, на одинаковом расстоянии от меховой и цветочной лавок, так что его хозяин мог ежедневно и ежечасно наблюдать за соседями. Я содрогнулся, осознав, что мой зеркальщик является единственным отражением тайной трагедии, незримо связывавшей семьи Фешнеров и Арман-Кавелли на протяжении двух поколений. Вдобавок у этого отражения была одна особенность, благодаря которой оно стало уникальным. Витрина магазина не только поглощала, но и отражала окружающие картины. Его зеркала были свидетелями истории жизни данного участка улицы, проходившей на их глазах.

Господин Адре был похож на свои зеркала. Он умел держать язык за зубами и молчать о том, что ему известно. Временами он отражал действительность. Чаще всего этот человек был неотразим.