— Инкассатора-то убил?

— Н-не, обошлось. Баба была. С наганом. Баба живая, как стерлядь, идет в дело с хвоста до головы…

— Ага, мильены, — вмешался в разговор председатель. Он тоже все слышал и видел, хотя вроде бы и занят был. — Да, Губаху! Губаху, девушка! Очнись! Губаху, говорю, — прикрыв рукого трубку, ворчал он, дожидаясь ответа. — Мильены! Инкассаторы! А кто белье с веревок в поселке снимает? Кто куриц по дворам ловит?

— И я сымал, — признался Митрофан Савелов. — Всякое было. Жизнь моя разнообразно шла…

— Шла?! Все! Расстреляют теперь!

— Много за мною числится, — почесал голову Митрофан. — А, да хрен с ней, с жистенкой!.. Все я видел, все узнал. Ничего интересного. У всех людей жизня, как у картошки: не съедят, так посадят. Я хоть погужевался. А он… Вот он, председатель-то, честно живет, мается, с подлюгами вроде меня возится, потом помрет, меня уж черви к той поре съедят… и его съедят… И поползет мой червяк к евоной червячихе и скажет: «Давай поженимся!» Родится такой же червь… Э-ох! — зевнул Митрофан Савелов: — Спать я буду — наговорился. Вон Губаху дали… Скоро попки прибудут… Мусора…

Митрофан Савелов тут же и замолк, уснул. Председатель, услышав, как он умиротворенно зажурчал носом, чуть не плача, сказал:

— Вот! Работать не дают…

— В лагпункт-то почему не позвонили?

— Да нету у меня с ними связи! Сторожатся все они, отъединяются от мира. А уйти нельзя, мало ли что, — и он посмотрел под ноги на топор. И я посмотрел на топор.

Митрофан Савелов проспал до позднего утра. Мы с председателем не сомкнули глаз. Легче нам стало, когда пришла машина из экспедиции за нами и появился шофер. Быстро нарядили мы его в лагпункт за стрелками, из Губахи сказали председателю, чтоб он преступника стеpeг, никуда не выпускал, они-де по рации свяжутся с лагпунктом и велят взять Митрофана Савелова.

Митрофан Савелов проснулся разом, сел, тряхнул головой и как ни в чем ни бывало поприветствовал нас:

— С добрым утром, малыши!

Мы ему ничего не сказали. Он поднялся, сходил в нужник, потом побренчал рукомойником, утерся газетой и начал обуваться. Обулся и подумал вслух.

— В столовку сходить? Открыта столовка-то?

— Нет еще.

— Врешь, начальник. Открыта. Боишься — уйду. Не бойся… — Митрофан Савелов собрался уж было идти в столовку, но в это время в поссовете появились два стрелка с автоматами. Один стал у дверей. Другой гаркнул грозно: «К стене!» И когда Митрофан Савелов встал лицом к стене, задрав руки, обхлопал его кругом, — ничего не нашел и махнул автоматом: «Н-на выход!»

Мнтрофан Савелов закинул руки за спину, последовал к выходу. Второй стрелок, молодой, заспанный парень с усиками, отодвинулся в сторону и ждал, когда он проследует мимо.

В дверях Митрофан Савелов обернулся, кивнул головой председателю:

— Извиняй, начальник. — Потом мне: — Пиши, корреспондент!.. Да поменьше бреши!..

— Р-разговоры! — рявкнул стрелок и пошевелил автоматом «пэпэша» — старым автоматом, со стершейся воронью и починенным прикладом.

Должно быть, наши, еще фронтовые автоматы переданы были в другие руки и продолжали свою боевую работу.

Когда мы с председателем собрались наконец ехать на станцию и вышли из поссовета к машине, то увидели небольшую группу людей у пруда. Трое в военных гимнастерках, без сапог и штанов, тянули из взбаламученного холодного пруда полосатую матрасовку, ежились под мелким дождиком, в котором белыми прядками прошивался снег.

На плотине сидела и лениво облизывалась овчарка. Возле нее крутился, ластился грязный лопоухий поселковый кобелишко. Овчарка была дородна, величественна, не обращала никакого внимания на беспородного пса, а он заискивающе вилял хвостом, ловчился влезть на спину овчарки, марая лоснящуюся шкуру. Проводник овчарки пнул кобелишку, тот, сорвавшись с плотины, горестно заойкал, заскулил и поплыл по грязной воде к другому берегу. Снисходительная, короткая очередь из автомата черканула по воде и стерла кобелишку с поверхности пруда. Со дворов откликнулись воем сразу несколько собак. Под собачий вой мы и yехали из Промыслов, и, когда прибыли на станцию Теплая Гора, шел уже такой густой и липкий снег, что свету белого не видать.

1968