И – он отдернулся.

– Так-то, мой батюшка, – бросил профессор, и «батюшка», князь, уничтоженный Клейном, – отхлопывал веком.

– Я мыслями Клейна питался тогда, когда понял: предел скоростей – не прямое движение, а – винтовое-с!

Теперь он питался куриным бульоном.

– Еще Грибоедов, механик, над змеями опыты делавший, это провидел!

И тут Синепапич, как будто всадил хирургический нож в гробовое молчание, – с писком простецким:

– Профессор, у вас самого-то открытие – есть, что ли? Мысль подловатая высунулась из глаз князя; из глаз Куланского вопрос вылезал; но Пэпэш скорчил рожу; и ей интонировал:

– Этот вопрос – есть вопрос для научных болванов, решающих там, где решенье дано: клизма, воздух, физический труд и лечебница!

А в Серафиме Сергевне лишь «ай» поднялось: есть открытие, нет ли его, – все равно; лишь бы «он» не убился.

Все замерли, точно под шелестом; торжествовали: попался! Один Синепапич невинно глядел, точно он ни при чем.

Да профессор с отличным спокойствием после молчания выговорил:

– Никакого открытия нет у меня.

Никанор полетел с подоконника с грохотом после того, как он ерзнул ногами.

Все вздрогнули.

Он – улыбнулся пленительно; и – облизнулся: нет, – брат, брат, Иван, овладел в совершенстве собой.

Синепапич мигнул ему ласково:

– Я так и думал.

Пэпэш, в свою очередь, чуть не слетел со стола: было видно, что два психиатра во всем разошлись: разошлись до конца.

Разрезалку прижал; ушел глазом под веко; бельмо синеватое глянуло на психиатров: суровым укором за зрелище это: за этот «экзамен», распятие напоминавший; стоял головою в окошко, где вырезы чащи березовой взвесились розово – в желтое волоко облака; стекла холодные молнились.

– Что вытекает из сказанного? – взял футляр от очков.

И – футляр от очков положил.

– Вытекает огромное следствие.

Выскочил, быстрый, невинный, простой, точно пляшущий пляской руки с разрезалкой, рисующей истину в воздухе, – глазик.

– Все числа – комплексы, фигуры или геометрические композиции: в вечном движении… Три, – начертил разрезалкою «три», – это есть треугольник, растущий, вращаемый данным спиральным движением; форма в движении он.

Никанор, в это время засунувший пальцы в карманы и рывшийся в них, наконец вместе с сором записочку вынул и сунул профессору; время нашел! Тот ее повертев, не заметив, рассеянно тыкнул в карман:

– Где один треугольник, там – множество: вписанных или описанных; площадь последних равна четырем площадям.

Никанор, передавши записку, чесал Серафиме под ухом словами, – и громче, и громче.

Услышали явственно:

– Все-таки есть затруднение… Что ни скажи там, – неблагоприятное время для перемещения брата, Ивана… Приходится повременить…

– Тсс, – всшипел Куланской на него.

Серафима Сергевна отдернула ухо; профессор докладывал:

– Принцип фигурный для «трех» есть «четыре»: там, где треугольник, – четыре их; далее, – уже четырежды, ясное дело, четыре; так далее, далее-с; – он разрезалкой высчитывал, – то есть: на плоскости это тетраэдр расшитый, иль два треугольника: раз – основной; и два, – вписанный; и основной равен, – ну, разумеется же, – четырем, – показал.

– А в пространстве фигура такая – тетраэдр, который в проекции плоскости – куб, квадратическая пирамида, квадрат; и еще очень многое-с; тройка дана в «четырех-с», а четверка – в «пяти-с…» Я бы мог показать… Карандаш?

– Карандаш, – подала карандаш Серафима.

– Фигура числа в геометрии, взятой наукой вращения, – метаморфоза текучая чисел, – сращаемых, переводимых друг в друга-с; она есть вариация в круге вариаций.

И – вдруг он:

– Бумагу-с!

Схватила бумагу.

– Бумага, – слетев с подоконника, стала с бумагой.

Профессор чертил на бумаге число; и, забывшись, мурмолку схвативши, ее всадил в космы; она с головы повалилась бы, мялась, топталась бы пяткой, кабы не рука, подобравшая из-под профессора и положившая пестрый предметик на столик, откуда обратно хватался он.

– Вот, – показал на фигуру числа.

Но никто не поднялся: увидеть фигуру числа; лишь Пэпэш перевесился пузом; и пузом откинулся.

– Вы извините, какая же связь, – князь, смеясь, – этих выспренних мыслей с действительной жизнью?

– Такая-с: число – композиция, целое.

– Общее?

– Ах, да отвыкните, батюшка, – «батюшку» он разрезалкой тыкнул, – от… от… – искал слов, – от безграмотного выражения: «в общем и целом…»

Мурмолку в затылок.

– От смеси понятий…

Мурмолка упала.

– Сливающих принципы, в корне иные-с…

Мурмолку затаптывал.

Громкий расчмок: это воздух лобзал Николай Николаевич.

– Общее-с, – ну-те-с – понятье анализа; «целое» в логике аритмологии – образ, фигура; там – счет, обобщающий; здесь – построение!

И упреждая движенье руки Серафимы Сергевны, присевшей на корточки, чтобы мурмолку спасти, он, – на корточки: с ожесточением вырвал мурмолку, всадивши мурмолку в вихры; и показывал крепкие белые зубы.

Мурмолка – свалилась; и – пала, подхваченная Серафимою.

– В общем и целом есть гиль, тарабарщина, едущий, ясное дело, «в карете верхом»: набор слов!

Куланской, отзываясь на шутку профессора, прогрохотал каблуками и задницей, дернувшей стул, или – стулом; сидел перекошенный и глуповато отдавшийся фырканью; а Николай Николаич расжимами в воздухе пальцев, откидами корпуса вылился весь в вопросительный знак.

Никанор, – отзываясь на жест психиатра, – с сарказмом ему:

– Так вы с братом, Иваном, по-видимому, – не согласны?… Мысль брата, Ивана, вопрос поднимает, по-моему… Что?

Но Пэпэш, не ответив, сдавил из приличия иком – зевок.

И вперившись в Пэпэша, профессор стоял: головою серебряною на оконном квадрате; за ним вдалеке рисовались заборы; повесились пересеченные, черные вычерчи, ветви, – на светлые тверди.

И голову эту из ярко-кровавого золота листьев обрызгали светлые просветы зорь.

Серафиме Сергевне казалось, что выписан он Микель-Анджело, фрескою, – под потолок: —

– Моисей, —

– громко грянувший в пол с высоты потолочной Сикстинской капеллы.[95]

– Теория чисел врывается в диалектические представленья, меняя триаду в тетраду, в гептаду, в какое угодно число; треугольник, как синтез «трех» в целом, – профессор ногою притопнул на «целом», – проекция в плоскость тетраэдра, иль пирамиды, допустим, которой квадрат – основание; общее синтеза, – третьего-с, трех-с, – в четырex-c, – разъяснил, – треугольниках-с, нам нарисует семь фаз диалектики, не нарушая триады никак, потому что понятье гептады – понятье триады в разверте спиралью вращаемого, говоря рационально, тетраэдра.

И – подождал:

– Диалектика, ясное дело, имеет свою диалектику в свойстве числа; если этого мы не усвоим, то и диалектики мы не усвоим; и будем по кругу вращаться, себя повторять, потому что – в спиральном разверте она; и триада – растет: переходит в сращенье триад, в свое целое; символ его есть «четыре»; так «пять» – теза в целом; гексада – вариация в целом двух, как антитезы. Гептада есть синтез в понятии «целого»; я – повторяю: не «об-ще-го»!

Оргии блесков – очки Куланского; оттенками пырснувши, переливались: —

– Вниманье! —

– Прекрасно! —

– Очками кричал из-за плеч; оратории стулом наигрывал; книжечку вынул ядреным, мужицким движением; чмыхнул.

Отдернулся князь, вероятно подумав:

– Невежа!

И сдержанно около носа платком помахал; и волной тройной одеколон разливался; не выберешься; нет – как он затесался сюда? Притащила – сенсация; пресса кричала:

– Открыл!

Появленье сюда – лишь желанье глазами пощупать сенсацию (дамы – материи щупали; – «лев» же кадетский профессора глазом ощупал).

Решил: никакого открытия не было; был – старикан шутовской.