— Она не умрет, скажи? Нет? — умоляюще спросил ребенок.

— Молить Бога! Он один знать, — ответил индеец, который более двух лет назад принял христианство.

Потом, заметив, что мальчик часто оборачивается, чтобы еще раз взглянуть на пожар, спросил:

— У тебя было мужество сжечь дом, но большие сожаления теперь? Да?

— Нет! Так было нужно! — Когда-нибудь я вновь выстрою дом На Семи Ветрах, — заявил он неожиданно твердо и решительно.

— Здесь?.. Трудно, если красная форма победить…

— Либо здесь, либо в другом месте. Я смогу жить счастливо только в доме, который будет называться так.

Привязывая кожаными ремешками носилки к своим плечам, Конока повернулся к юному спутнику с едва заметной улыбкой, но глаза его остались серьезными.

— Сперва пробовать жить. Если Богу угодно!..

Они нашли ведущую на север тропинку и пошли по ней. Звуки сражения постепенно становились тише, но не настолько, чтобы мужчина и ребенок могли их больше не слышать…

С помощью каноэ, которое индейцу удалось украсть в том месте, где лес спускался к самой воде, они смогли переправиться через реку быстрее, чем ожидали, и к одиннадцати часам добраться до. Главного госпиталя… куда сложнее было в него попасть. Благодаря своему расположению на мысу у крутой излучины реки Сен-Шарль это крупнейшее медицинское заведение Канады явилось свидетелем сражения, поскольку окна его выходили как раз на Авраамовы равнины — от них его отделяла лишь река да небольшой деревянный мост… Между тем бой разгорался жестокий и, к несчастью, не в пользу французов: развернутая маркизом де Монкальмом длинная дуга простиралась от реки Святого Лаврентия до реки Сен-Шарль, соединив в одну цепь подразделения Колонии, Королевского русильонского полка, герцогства Гиень, графства Беарн, Лангедока, Сара, затем опять Колонии, отряды ополченцев Квебека и, наконец, индейцев, — но полоска эта была толщиной лишь в три человека и вот-вот должна была дрогнуть под бешеным натиском тяжелого каре, построенного генералом Вольфом. Этот светловолосый хрупкий молодой человек сражался с полковником де Сенезергом, в то время как Монкальм имел дело с шотландскими солдатами генерала Марри. Вереница раненых, которых несли или поддерживали товарищи, заполонила небольшой мост. Вход в госпиталь был почти целиком забит людьми, так что внести туда Матильду на носилках было невозможно. Впервые за все время Конока потерял присутствие духа.

— Ничего не сделать, чтобы войти! — вздохнул он. Но Гийом не собирался сдаваться. Всю дорогу он боялся услышать последний вздох матери, твердя про себя, что, если они доберутся до госпиталя, она будет спасена. И теперь когда они были здесь, он хотел, чтобы ей оказали помощь.

— Обойди кругом и жди меня на огороде возле маленькой двери, ведущей на кухню! Она наверняка заперта, но я сумею ее открыть…

И он устремился, вслед за несчастными, надеявшимися спастись от побоища. Ведь именно так обстояло дело: англичане, которым удалось выстроить пушки в батарею, стреляли, из них с дьявольским умением. К счастью, госпиталь был недосягаем. Добравшись до главного входа и стараясь не слышать мучительного хора жалоб, призывных криков и стонов, Гийом кинулся на землю, проскользнул между ног идущих и сумел пристроиться за носилками, на которых хрипел раненый в грязной окровавленной форме. Стоявшие у входа две монахини пытались направить трагический поток людей, и лица их блестели от слез: они только что заметили родственников среди тех, чье состояние было наиболее тяжелым. Узнав Гийома, младшая окликнула его:

— Что ты делаешь? Сейчас не время болтаться здесь! Уходи!

— Нет! Мне нужна сестра Мари-Жозеф!

— Ей некогда с тобой возиться. Я же тебе сказала, уходи!

Одним движением мальчик вывернулся из-под руки монахини, крепко вцепившейся ему в плечо в надежде вытолкать его наружу.

— Мы с Конокой принесли маму, она может умереть. Умоляю вас, сестра Агнес!..

Смотревшие снизу полные отчаяния глаза растрогали монахиню. Она отвела Гийома в сторону.

— Где она?

— Конока отнес ее в огород…

— Не понимаю. Твоя мать ранена? А где отец? Он так нам нужен!..

— Он мертв. И Адам Тавернье тоже. Мой… Ришар застрелил обоих. Он и в маму стрелял…

— Боже милостивый! Какой ужас!.. Бедный мальчик!.. Слушай меня, сестра Мари-Жозеф в часовне — она готовит место, чтобы уложить всех несчастных. Она позаботится о госпоже Тремэн. А я должна быть здесь!

Гийому не потребовалось объяснять дважды. Стараясь никого не задеть, он пошел по длинному сводчатому коридору, с которым соединялось несколько галерей, и вышел во внутренний двор. Гийом знал, как пройти к часовне, и быстро до нее добрался. Сестра Мари-Жозеф хлопотала там вместе с настоятельницей работавших в госпитале сестер милосердия: они раскладывали на полу оставшиеся матрасы и соломенные тюфяки, которые тут же торопливо сшивали другие монахини и помогавшие им индианки.

Заметив мальчика, сестра Мари-Жозеф встретила его тем же вопросом, что я сестра Агнес: куда подевался отец, в котором сейчас такая нужда? Ответ ошеломил ее, но, не желая ничего расспрашивать о драме, обезглавившей семью, она сделала как раз то, что от нее требовалось.

— Бедная, бедная Матильда! — причитала она. — Пошли за ней скорее! Сестра Святая Анна заменит меня!

Прихватив по пути другую «серую сестру» (Сестер милосердия называли так из-за цвета их одежды. — Прим, перев.), монахиня поспешила с Гийомом в глубь дома, приказала открыть дверь в огород и увидела Коноку, терпеливо ожидавшего возле носилок. Минуту спустя две сестры унесли Матильду, которая по-прежнему била в беспамятстве и бормотала что-то бессвязное.

— У нее жар, — сказала сестра Мари-Жозеф. — Мы уложим ее в моей келье. Со мной живет одна из укрывшихся здесь сестер ордена Св. Урсулы, но там ей будет лучше, чем в любой из комнат, где нам приходится освобождать как можно больше места для раненых. А ты, Конока, помоги-ка нам переносить тяжелораненых. Гийом тебя проводит. Но прежде скажите на кухне, чтобы вам налили по миске супа…

— Я хотел бы остаться с мамой, — попросил мальчик. — Мне… так страшно!

Слезы, которые он все время мужественно сдерживал, душили его. Сестра Мари-Жозеф ласково провела кончиком пальца по его щеке.

— За тобой придут, как только ей окажут первую помощь. Я всегда знала, что ты молодец. Ты должен вести себя как мужчина… Что касается твоей матери, то надеюсь, что смогу тебя вскоре утешить…

Гийом не пытался возражать. С тех пор как он достаточно вырос, чтобы самостоятельно судить о людях, сестра Мари-Жозеф (а они с матерью довольно часто ее навещали) внушала ему большое доверие я в то же время легкий страх.

Она была дочерью Пьера Легардера из Репантани и относилась к стоявшей у истоков торговли мехами «бобровой аристократии», ради которой королева Анна Австрийская основала в 1645 году «Компани де Абитан». То было довольно ограниченное общество, куда помимо семьи Легардер входили Дешатле, Ле Неф и Жюшро из Ла Ферте-Видам. Богатое, могущественное сословие в высшей степени дорожило честью своего положения. Будущая «серая сестра», воспитывавшаяся в строгости и в страхе перед Богом, естественным образом обратилась к религиозной жизни, которая этой благородной и образованной девушке была очень близка. Матильда немного боготворила ее, и потому любое ее слово было для Гийома законом.

И теперь, когда она встала между Гийомом и его страхом, мальчик мог быть спокоен. Он покорно пошел за Конокой, с благодарностью принял предложенную ему миску бобового супа — все, что оставалось из свежих овощей с огорода, которыми кормили только больных, — а затем скромно присоединился к разыгравшейся вокруг него великой драме.

Несмотря на внушительную величину и на то, что персонал госпиталя утроился за счет сестер милосердия и монахинь ордена Святой Урсулы, укрывшихся здесь после того, как их дома в Верхнем городе подверглись обстрелу, палаты быстро наполнялись. Пока Конока, не жалея сил, переносил раненых, мальчик устроился в углу часовни рядом со старой монахиней, не способной ни на какую тяжелую работу, и помогал ей сматывать бесконечные, нарезанные из старых простыней полоски и разрывать на корпию поношенное хлопчатое белье — женщины стирали его так усердно, что кончики их пальцев кровоточили.