— Все люди меняются, Гийом, но мы имеем счастье дольше сохранять молодость, чем женщины.

— Почему вы так говорите, отец?

— Потому что я часто спрашивал себя, не скрывается ли за твоим желанием вернуться в Канаду какое-то лицо. И я содрогаюсь при мысли, что ты захочешь его увидеть, когда меня не станет. Тебя наверняка ждет тяжкое разочарование, но нет ничего хуже обезображенной мечты. Лучше пусть твоя останется такой, какая есть…

Гийом возобновил свой рассказ, приступая к наиболее трудной его части. Феликс мало что знал об отъезде из Сен-Васт, кроме гибели Матильды и того, что Жан Валет усыновил мальчика. Ему были совершенно неизвестны обстоятельства. Гийому впервые приходилось рассказывать о себе, и он испытывал интересное чувство: драма, пережитая его матерью, Альбеном Периго и им самим, приобрела странные оттенки романа, так что он даже начинал сомневаться в том, что ему поверят…

Вскоре он успокоился; Варанвиль не ставил его слова под сомнение. Напротив, по мере повествования лицо его все мрачнело, и когда Тремэн окончил и встал, чтобы набить свою длинную глиняную трубку из голландского фаянса, он помолчал, потягивая из стакана. Наконец, спросил:

— Что ты собираешься сделать? Убить его?

— Ты видишь другое решение? А что бы ты сделал на моем месте?

— То же самое, — согласился молодой человек. — Если бы, конечно, был уверен…

— Уверенность у меня есть. Все, что я слышал, да и последовательность фактов…

— Не являются ни малейшим доказательством его вины. Можешь ты поклясться, не боясь ошибиться, что человеком, нападавшим на тебя и убийцей твоей матери, был Рауль де Нервиль?

— Естественно! Кому другому понадобилось бы убрать маму, единственную свидетельницу убийства Симон?

— Гийом! — воскликнул Феликс с ноткой упрека, — я уверен, что ты прав, и если я защищаю безнадежное дело, то лишь ради того, чтобы избавить тебя от крупных неприятностей. Было темно, ты видел лишь фигуру человека и не мог различить его черты…

— Я не единственный человек, уверенный в том, что Альбен Периго расплатился за преступление, которого не совершал. Да одна только забота графа о своем управляющем о многом говорит…

— Ты нездешний. И не можешь знать, до какой степени узы между владельцами замков и людьми, которые им служат, могут быть прочными, а подчас и дружескими, или уж, во всяком случае, строиться на некотором уважении.

— Моя мать знала, кто убийца, и потому была убита! Я тоже был бы мертв, если бы не отец Валет…

— Все, что ты говоришь, верно. Все, или почти все, свидетели исчезли. А те немногие, что остались, никогда не согласятся дать показания из страха преследований. Даже оставшиеся у тебя родственники! Нервиль почти что разорен, однако он по-прежнему крупный вельможа, и наверняка у него остались преданные ему люди…

— Когда я его пристрелю, кто останется ему верен?

— Его дочь, почему бы и нет? Она его наследница, и ты ей будешь не нужен. В крайнем случае ты, возможно, ее избавишь… но ведь нам ничего не известно об их отношениях…

— Я могу вызвать его на дуэль? Со шпагой или пистолетом в руках я наверняка его убью.

— Он будет в этом так же уверен и не согласится. Да его никто и не станет упрекать: ты простолюдин, а его предки сражались вместе с Танкредом, с Боэмоном…

Тремэн вскочил, побежал в свою комнату и принес записку, которую Жан Валет нашел в еще теплой руке Матильды.

— Тогда скажи, кто написал эти несколько слов? Уж по крайней мере кто-нибудь, кто умеет пользоваться пером, а большинство крестьян неграмотны. Лишь убийца мог написать это.

— Бесспорно, но тут нет подписи, и у тебя нет никакой бумаги с почерком графа.

В бешенстве Тремэн сунул записку в карман и бросился в кресло с такой силой, что дерево застонало.

— Прекрасно! Что же ты мне посоветуешь?

— Терпеть! У тебя есть время, и было бы глупо наброситься на Нервиля и уничтожить его тем или иным способом.

— Ждать? — проговорил Гийом с горечью. — Ты находишь, что двадцати пяти лет недостаточно?

— Это много, согласен, но будь честен по отношению к самому себе. Ты вернулся сюда для того, чтобы вновь утвердить свое имя, свой род и тем самым воздать должное памяти твоей матери. Я ошибаюсь?

— Нет. Это действительно так!

— В то же время ты не был уверен в том, что застанешь Рауля де Нервиля живым. Почему же тебе не вернуться к первому плану и не предоставить времени и обстоятельствам завершить дело? Господин де Сюфран любил повторять китайскую поговорку, которую Бог знает от кого услышал: «Если будешь долго сидеть на берегу реки, то однажды увидишь, как по ней проплывет тело твоего врага».

— Мне нравится эта поговорка. Беда в том, что я вряд ли отношусь к тем, кто умеет ждать, сидя на берегу реки. Мой принцип: никто о тебе не позаботится лучше, чем ты сам….

Феликс пожал плечами, принес из кладовой графин с ромом и налил глоток своему другу.

— Вопрос в том, как ты собираешься распорядиться своим будущим. Если тебя устраивает виселица или каторга, тогда можешь без страха казнить несчастного. Но если ты рассчитываешь на то, чтобы твое имя однажды стало одним из лучших имен на земле Нормандии, которая, поверь, стоит того, чтобы ей посвятить несколько лет ради лучшей жизни и ради того, чтобы потомки Тремэна, твои дети, стали ей опорой, то прислушайся к моему совету! Ты вернулся с целым состоянием: тебе принадлежит мир! Нужно иногда уметь заглядывать не только в свое прошлое. И я тебе в этом помогу.

Насмешливая искорка оживила глаза Тремэна, который тихонько похлопал в ладоши.

— Какой талант! И чего ты не выбрал парламент, вместо того чтобы поступать на службу в королевский флот? Давно бы уже разбогател… Да, кстати, а ты?

— Что, я?

— Как ты распорядишься своим будущим, если говорить твоими же словами?

Феликс зевнул, посмаковал из своего стакана, словно кот из миски со сметаной, и широко улыбнулся.

— Стану обрабатывать землю, скорее всего! Варанвиль дожидается меня со дня смерти отца и требует, чтобы им как следует занялись. А еще я хотел бы обзавестись семьей. Увы, мне что-то не попадается достойных девушек, которых мое очарование заставило бы раскладывать белье, заниматься готовкой, перекрашивать стены в старых гостиных и шить себе платья. Или помогать мне в деревенских занятиях…

Гийом рассмеялся, встал и положил руки на плечи друга.

— Совет за совет, и уж если мы заговорили о земледелии, отчего бы тебе не заняться разведением латука? Я тут видел одно милое растение, к тому же богатое, живучее и благородное, которое с радостью пустило бы корни в твой грунт…

— С тобой никогда невозможно говорить серьезно! — проворчал Феликс. — Лучше пойдем спать! Завтра повезу тебя к себе. Ты увидишь, что прежде, чем подарить моему дому хозяйку, надо сперва сделать его похожим на замок…

Феликс преувеличивал. Жилище его предков и в самом деле было меньше любого замка, но лишь потому, что одно крыло здания, за которым не следили на протяжении нескольких лет, и вовсе обрушилось во время сильной бури. Но даже несмотря на это, замок Варанвиль, сложенный, как и многие резиденции в долине Сэры, из розового гранита, был по-прежнему красив. Увенчанный небольшой восьмиугольной башней, возвышавшейся над сверкающими на солнце остроконечными сланцевыми крышами с зеленым отливом, он, словно старый умудренный сеньор в окружении верных и почтительных вассалов, в течение почти двух веков с достоинством наблюдал за всем, что происходило вокруг. Подсобные постройки обступали его старые сводчатые ворота с треугольным фронтоном.

Небольшой парк сплошь зарос травой, и лишь маленькое пространство, где был огород, содержалось в порядке. Кругом буйствовали розы и другие одичавшие кустарники. Совсем близко заросшая ивами река журчала по камням, скрывавшимся под водой во время сильных дождей.

Гийом был очарован и лишь произнес:

— Прекрасное владение, есть, где развернуться. И чего ради ты рисковал жизнью на Коромандельском побережье?