Тем не менее он вышел вместе с Розой. Скоро он вернулся, неся холщовые бинты, несколько флаконов и несколько коробочек с лекарствами.

Помогая доктору в его манипуляциях, он не спускал глаз с больного.

— Позволите ли, доктор, предложить вам вопрос? — спросил он, наконец.

— Пожалуйста.

— Не вызван ли этот припадок введением внутрь какого-нибудь ядовитого вещества?

Как миссионер отец д’Экзиль умел объясняться на всевозможных самых странных наречиях.

Доктор Кодоман посмотрел на него взглядом, полным сострадания.

— Вы, может быть, не знаете, с кем говорите?

— Нет, — сказал монах. — Я знаю, что вы были профессором медицинского факультета в Париже.

— И учеником Орфила, милостивый государь, Орфила и Труссо. А знаете ли вы, что говорят эти учителя, один в своем Трактате о всеобщей токсикологии, другой — в своем докладе о перевязке пищевода?

Иезуит жестом признался в своем невежестве.

— Знаете ли вы, между прочим, что на меня возложена была экспертиза в таких знаменитых делах, как самоубийства герцога Шуазель-Пралена и осужденных Суффлара и Эиме? Итак, будьте спокойны. В случае смерти от отравления вскрытие покажет нам это. А пока позвольте мне остаться при моем диагнозе.

— У меня не было намерения поучать вас, — нетерпеливо сказал отец д’Экзиль. — Я убежден, что диагноз ваш будет подтвержден вашим коллегою, главным хирургом Ирвингом, служащим в американской армии. Мы вынуждены были пригласить его, так как больной наш тоже служит в американской армии. Мы ждем Ирвинга с минуты на минуту. А пока не буду мешать вам заниматься вашим делом, а я займусь своим.

И, сев у изголовья постели Гуинетта, он принялся читать свой требник.

Было четыре часа. Доктор Ирвинг все еще не приехал. В углу доктор Кодоман шепотом рассказывал со всеми подробностями исполненной ужаса Аннабель об убийстве герцогини Шуазель-Пралена.

— 19 августа следователи приехали в отель Прален, д. № 85, в предместье Сент-Оноре. Спальня была еще совершенно в том виде, в каком она была в утро преступления. Только кровь из красной стала черной — вот и вся разница. Борьба и сопротивление герцогини были ясно видны. Всюду следы окровавленных рук, от одной стены к другой, от двери к двери, от звонка к звонку...

— Ради Бога, доктор, пощадите, — сказала, охваченная отвращением, Аннабель.

— Несчастная герцогиня была буквально искромсана, разрезана ножом, избита ручкой пистолета. Алар, преемник Видока в полиции, сказал нам: «Это скверно сделано. Настоящие разбойники работают чище, это дело рук светского человека».

— Какой ужас! — воскликнула молодая женщина.

В эту минуту с Гуинеттом сделался новый обморок. С досадой подошел к нему доктор. Он был сердит на больного за то, что он помешал ему эффектно закончить рассказ.

— А доктора Ирвинга все еще нет! — в отчаянии прошептала Аннабель.

— Я готов уступить ему место, — колко сказал доктор Кодоман. — Но разрешите мне все-таки сомневаться...

— Простите меня, доктор, простите, — сказала она, взяв его за руку. — Но видеть, как страдает этот несчастный, и не быть в состоянии помочь ему... ах! это ужасно...

Отец д’Экзиль, не отрываясь, читал свой требник.

Судороги у пастора успокоились; и доктор Кодоман получил возможность продолжать изложение своих токсикологических подвигов.

— Совершенно, как я имел уже честь докладывать вам сударыня: точно так же, как бывает в большинстве случае отравления мышьяком, вскрытие доказало, что в желудке герцога Пралена не было никакого струпа. Там было только легонькое воспаление. Но с печенью было дело другого рода. Там мы работали над отдельно взятыми 400 граммами этого органа. Во-первых, превращая его в пепел при помощи азотистого поташа; во-вторых, разлагая при посредстве хлора органическую материю. Мы не хотели прибегнуть к процессу обугливания через серную кислоту, столь прославляемому институтом, потому что он далеко не представляет тех преимуществ, какие представляют только что упомянутые методы. За достигнутые нами, таким образом, результаты мы удостоились похвалы от...

— Скажите, доктор, как это вы, занимая такое положение, какое вы должны были занимать, решились уехать из Парижа? — спросила Аннабель, желая переменить предмет беседы.

Чело Кодомана омрачилось.

— Я отказался присягнуть Империи, — сухо ответил он.

Губы отца д’Экзиля, читавшего молитвы, приостановились на минуту для улыбки. Он отлично знал обстоятельства, при которых доктор уехал из Франции. Он знал, что доктор манипуляциями своими причинил значительный ущерб рождаемости в округе, в котором он работал.

— A, — сказала Аннабель, — вот и доктор Ирвинг! Наконец-то!

Главный хирург, маленькое, робкое и деревенского облика существо, готов был провалиться, констатировав присутствие собрата, который, по всей вероятности, уже высказался у изголовья больного.

Аннабель, не давая ему времени прийти в себя, потащила его к кровати.

— Ваше мнение, господин главный хирург? Поскорее скажите, что вы находите. Умоляю вас!

— Мое мнение, гм! Сударыня, конечно... Подождите немножко... — сказал несчастный маленький человечек.

Он взял все еще инертную руку Гуинетта, но умоляющими глазами повернулся к Кодоману.

Доктор, холодный и достойный, казалось, не замечал этого жалкого обращения к нему.

— Ну что? — спросила Аннабель.

— Ну... 44, 45, 46... могу вам сказать... 48, 49... сударыня... 51, 52... что этот случай не относится ни к одной из моих специальностей.

— А вы специалист, дорогой коллега? — небрежно спросил Кодоман...

— Специалист, может быть, не то слово, которое здесь уместно, — смиренно ответил маленький человечек. — Правильнее было бы сказать, что у меня специфические больные. Военный врач, вы понимаете... Летом — дизентерия, зимою — бронхиты, и во все времена года ушибы, вывихи и болезни... болезни... Простите меня, но меня стесняет присутствие дамы.

— Понимаем.

— Для полноты картины должен еще прибавить, что, со времени экспедиций в северные широты, встречаются случаи цинги.

— Да, этого мало, — с гримасой сказал Кодоман, — таким образом не научишься определять болезни. Вернемся, впрочем, к интересующему нас больному; каково ваше мнение?

— Мое мнение, мое мнение, — бормотал в отчаянии Ирвинг, а глаза его бегали от двери к окну и обратно.

Все-таки ему удалось наконец придать своему голосу твердость и видимость авторитетности.

— Это, несомненно, серьезный, очень серьезный случай. И мое мнение прежде всего, что слишком много людей около больного. Господин аббат, сударыня, не будете ли вы так любезны, не выйдете ли на несколько минут, оставьте меня хоть на несколько минут одного с коллегою, — умолял он, кидая на Аннабель и иезуита взгляд, который смягчил бы тигра.

Отец д’Экзиль и молодая женщина вышли на террасу.

— Что это за комедия? — нахмурив брови, спросила Аннабель. — Хирург этот прямо чудак. Почему он заставил нас выйти?

— Почему? — сказал иезуит. — Да бедный человек этот готов на подносе преподнести своему сопернику ключи от своих жалких познаний. Вы его стесняете, и я — тоже. Впрочем, я не в претензии за эту маленькую интермедию.

Он пристально посмотрел на свою собеседницу.

— Помните ли вы, что мне сказали в понедельник?

— А что? — спросила молодая женщина.

— Вы меня просили не забывать, что в воскресенье 4 июля вы с ближайшим конвоем уезжаете из города Соленого Озера. Сегодня — четверг, 1 июля. Вы видите, я не забыл.

— Обстоятельства теперь изменились, — сказала Аннабель, и ресницы ее дрожали.

— А в чем же они изменились?

— А этот несчастный, который умирает, — сказала она. — Вы меня удивляете, отец мой!

— Я не понимаю, почему ваше присутствие может спасти его.

— Я предпочитаю не слушать вас, — сказала она. — Вернемся; я думаю, консилиум их уже кончился.

Было девять часов вечера. Главный хирург Ирвинг, затем доктор Кодоман, один за другим, удалились. Аннабель и отец д’Экзиль одни оставались около пастора. Они не обедали.