Она могла только еще раз прошептать:

— Почему вы уезжаете?

— А вы, — спросил он, — почему вы остаетесь?

— Вы это отлично знаете, — еще тише проговорила она.

— Я по этому поводу уже два месяца спрашиваю себя, — сказал он, — и...

Она не дала ему окончить фразу.

— Я взяла на себя задачу, — слабо возражала она, — и должна до конца выполнить ее.

— Задачу довести господина Гуинетта до полного выздоровления, не так ли?

Она не отвечала, только наклонила голову.

— Немного искренности, прошу вас, искренности с самой собою, — почти жестоко сказал отец д’Экзиль. — Хватит ли у вас мужества присягнуть мне, что только добросовестность сиделки удерживает вас в Соленом озере?

Она кинула на него взгляд, полный невыразимого страдания.

— Ах! А вы думаете, что вы искренни с самим собою, когда ставите свой отъезд в связь с вашим миссионерским долгом?

Они оба склонили головы. Он — уничтоженный, она — дрожащая при мысли о словах, которые только что осмелилась произнести.

Из-под их ног с мрачным жалобным писком вылетела трясогузка. Они еле разглядели, как она опустилась на землю.

— Мне холодно, — пожаловалась Аннабель.

— Надо вернуться, — сказал иезуит.

— Еще несколько шагов, — умоляюще прошептала молодая женщина.

Метрах в ста впереди дорожку, по которой они следовали, бледно выделявшуюся среди черной земли, пересекала другая, ведшая к Соленому озеру. На месте пересечения стоял межевой столб, мрачно высившийся к небу.

Они чувствовали, что там расстанутся, и инстинктивно замедлили шаги.

Скоро достигли они столба. То была тяжелая четырехугольная свая, на каждой из четырех сторон которой грубо углем был нарисован мрачный мормонский глаз. Трясогузка опустилась на его верхушку. Она подпустила их совсем близко к себе, потом вскрикнула и навсегда исчезла во тьме.

Вокруг них ямы, наполненные водою, казались теперь наполненными чернилами. Словно яснее слышался крик караваек, но их самих не видно было.

— Это здесь, — остановился иезуит.

Она стояла перед ним немая, с поникшими руками: жалкая, покинутая вещь.

— Вы сейчас находитесь в двух верстах от вашей виллы, — сказал он.

Он не решился доставить себе жестокое страдание и прибавить: «Вы навлечете на себя хороший нагоняй».

...Ах! не может же быть, чтобы не существовало за этими пустынными небесами, за этими стадами гонимых ветром над курчавящимся барашками морем облаков мест, где люди были бы вознаграждены вечным блаженством за столь раздирающие душу минуты...

Аннабель все еще была неподвижна. Он сам разобрал поводья, распределил их на шее лошади и подтянул стремена.

— Теперь поезжайте, — сказал он.

— Помогите мне сесть в седло, — шепнула она.

Он повиновался. Когда он наклонился, молодая женщина схватила его руку и поцеловала ее.

Около полуночи отец д’Экзиль заметил у края темного неба мигающие огоньки: то был его первый этап — Огден.

Аннабель вернулась домой часов в восемь. Она сейчас же прошла в комнату пастора.

Он лежал, вытянувшись, на кушетке и курил сигару. При виде ее он улыбнулся.

— Я начинал уже беспокоиться, дорогая, — сказал он.

Аннабель покраснела, хотела заговорить.

— Не извиняйтесь, — остановил он. — Я знаю откуда вы. Не извиняйтесь, я отлично понимаю ваши чувства!

Он ласкал своею красивою белой рукою мягкие белокурые локоны.

— Добра, всегда добра, почти слишком добра, — говорил он.

Аннабель разразилась рыданиями.

Он привлек ее к себе. Она поддалась. Продолжая улыбаться, он сдержанно поцеловал ее в затылок, в корени волос.

Она вся затрепетала. Она всецело была в его руках.

Но он тихонько отстранил ее.

— Тсс, моя красавица, тсс!

Она тупо взглянула на него. Он опять улыбнулся.

— Нам надо серьезно поговорить, — сказал он.

Дождь окутывал город серым своим покровом, а ветер то тут, то там вздувал его. Не видно было ни неба, ни гор, ни деревьев сада, ничего.

Аннабель отошла от окна, в стекло которого упиралась лбом.

Позвонив, она остановилась посреди комнаты. Появилась Роза.

— Мистер Гуинетт вернулся?

— Нет еще, госпожа.

— Приготовь горячее питье. Он вернется промокшим.

— Он взял один из дождевых плащей полковника, госпожа.

— Ступай.

Роза вышла. Аннабель позвала ее обратно. Никакого шума не доносилось сквозь открытую на лестницу дверь из словно вымершей виллы.

— Где Кориолан?

— Он на кухне, госпожа.

— Почему я не слышу никогда больше вашего пения?

— Пения?

И Роза сделала неопределенный жест.

— Да, пения. Раньше вы всегда пели. Нет никакой причины не петь теперь. Я хочу, чтобы вы пели. Скажи это Кориолану. Слышишь.

— Хорошо, госпожа.

— Оставь дверь отпертой.

Роза ушла.

Аннабель села за маленький письменный стол, на откинутой верхней доске которого лежало много бумаг. Она наугад взяла одну из них, потом другую, попробовала читать их, потом, утомленная, бросила их обратно. Нервно поднялась с места и подошла к двери.

— Ну что ж, Роза, а песня?

Она повторила:

— А песня?

Тогда раздался дрожащий детский голос, голос, исходивший, казалось, с чердака.

В ту же минуту в доме пробили часы.

«Шесть часов, — пробормотала Аннабель, — еще сентября нет, а уже ничего не видать! Ах! в прошлом году мне не казалось, что ночь наступает рано».

На лестнице послышались шаги. В комнату вошел Гуинетт. Он не промок.

Она пошла ему навстречу. Он обнял ее и поцеловал в лоб.

— Ах! — воскликнула она, стараясь прижаться к нему. — Я так беспокоилась... уже два часа, как вы покинули меня...

Он улыбнулся и тихонько оттолкнул ее.

— Не сердитесь, душа моя. Я уверен, вы простите меня, когда увидите, что я принес.

Он раскрыл конверт и выложил на стол его содержимое: с дюжину сложенных листков.

И так как смущенная Аннабель молча разглядывала этот новый поток бумаг, он просто сказал:

— Это все документы, необходимые для нашей свадьбы.

И прибавил:

— Все готово. Я и день назначил. Мы отпразднуем свадьбу 2 сентября, через неделю.

Она, бледная от волнения, не проговорила ни слова.

— Ну что ж, дорогая Анна, вот все удовольствие, которое доставила вам эта новость! — тоном нежного упрека сказал он.

Она затрепетала и окинула его долгим взглядом.

— Ах! — тихо сказала она. — Вы так хотели. Но Бог мне свидетель, вы это знаете, что мне не нужно было бы всех этих формальностей, чтобы навеки принадлежать вам.

Он улыбнулся, взял ее руку и поцеловал.

— Дорогая Анна, Бог, которого вы призываете, знает, что я люблю вас и слишком уважаю, чтобы обладать вами не иначе как в законном союзе. Вы знаете, сердце мое, что я боролся с самим собою и с вами!.. Неужели вы осудите меня?

— Нет, нет! Вы — святой. Я чувствую, что недостойна вас, я удивляюсь вам, так же сильно, как люблю вас. Но еще неделя... как это долго! и —...

— Неделя эта пройдет, пройдет скоро, — своим важным, прекрасным голосом сказал Гуинетт, — и когда лет через двадцать мы, седые, вспомним о ней, она будет честью и лучшим воспоминанием всей нашей жизни.

Грустные голоса негров монотонно пели:

— Я вам помешал, может быть, — Гуинетт указал на разбросанные по столу бумаги. — Вы работали?

— Я пробовала, — сказала она, — но — увы! — не многого добилась. То, что вы видите там, это документы, представляющие наследство после моего мужа. Мое богатство! Я краснею оттого, что вы видите меня занятою такими мелочами.