Шимонфи кивнул.

— Я получил письмо от жены, — сказал он. Дрожащим от негодования голосом он рассказал, что его жену, едва она пересекла германскую границу, обобрали до нитки, и сейчас она в полнейшем отчаянии сидит в Винер-Нойштадте, не зная, что делать. Мольке внимательно выслушал капитана, затем тонко, но ехидно заметил:

— Надеюсь, господин Шимонфи, не имел в виду, что его жену «обобрали до нитки» германские солдаты?

Капитан почувствовал в его словах не только насмешку, но и хитро расставленную западню. Поэтому Шимонфи предпочел более осторожно выразить свою мысль: грабителями были неизвестные лица в военной форме германской армии. Мольке продолжал издеваться, с притворным возмущением покачал головой.

— Как видно, и на территорию рейха просочились уже советские диверсанты. Этот случай еще раз подчеркивает, что нам нужно как можно скорее прогнать красных с территории Венгрии.

Капитан задохнулся от злобы.

— Господин майор, как я вижу, изволит шутить?

— Ничуть, дорогой Шимонфи, — лицемерно возразил майор. — Я очень хорошо представляю себе душевное состояние вашей супруги…

— Господин майор, я не фабрикант и не помещик. Чтобы купить жене норковую шубу, я копил деньги много лет…

— Если позволите, господин капитан, в качестве возмещения ущерба я прикажу послать вашей супруге натуральную норку.

— У жены и была натуральная, — заметил Шимонфи, а затем, повысив голос, продолжал: — Мне не нужны подарки, господин майор. Я вам докладываю все это потому, что вы мой начальник, и я требую строгого расследования дела, наказания виновных и возвращения отнятого у моей жены имущества.

«Ну ты, червь, — подумал Мольке, — можешь требовать сколько тебе захочется. Сделаю я с тобой что хочу. А пока поразвлекусь».

Он встал, накрыл магнитофон скатертью и, сменив тон, сказал:

— Составьте список пропавших вещей. За все, что произошло на территории империи, несем ответственность мы и, следовательно, возместим вам ущерб.

Шимонфи достал свернутый лист бумаги и положил на стол:

— Прошу, господин майор, я уже составил его на основании письма жены.

«Как быстро действует этот человек, когда речь идет о собственных жалких манатках», — подумал Мольке и протянул руку за списком. В дверь постучали, и вошел немецкий лейтенант доложить о выполнении приказа. Мольке, не отрывая взгляда от списка, негромко отдал новое приказание:

— Введите его сюда. Сами подождите за дверью.

Шимонфи с любопытством посмотрел на высокого мужчину, который, шатаясь, вошел в дверь, и с удивлением констатировал, что приведенный арестованный был совсем не тот человек, которого час назад допрашивал Деак. Шимонфи перевел взгляд на Мольке, и ему стало страшно. Он хотел что-то сказать, но майор, улыбнувшись, сделал ему знак молчать. А затем, наклонившись к изумленному капитану и показывая на перечень, спросил:

— А это что такое? Десять килограммов яичного мыла «Сине-красное», в пачках по 50 граммов. Натуральное, мирного времени, — читал он текст. — Мне кажется, на складе есть только пачки по сто граммов. Но, надеюсь, супруга ваша поймет, что сейчас война. — Он выпрямился и положил лист обратно на стол. — Я распоряжусь, господин капитан. — И подошел к Ференцу Дербиро. Разглядывал его в течение нескольких мгновений, затем сказал: — Вы чудак, Дербиро. И глупо врете. Три дня назад я спросил, знаете ли вы Габора Деака.

— Не знаю, — ответил Дербиро.

— Так вот Габора Деака мы вчера вечером арестовали. И он уже дал показания.

— Все равно не знаю, — сказал Дербиро, совершенно уверенный в том, что этот немец-майор врет. Ведь он сегодня утром своими ушами слышал, как кто-то крикнул из окна, пришел ли на службу прапорщик Деак. А потом донеслась песня Деака «Уже пропели петухи». Он сразу узнал его по голосу, потому что у Габора тот же характерный голос, что и у старшего брата. Согласные он выговаривает очень старательно и немножко на палоцкий лад[1], а букву «р» они оба произносят до хруста твердо. Значит, это Деак песней давал ему знать: держись, мол, Дербиро. И он понял его сигнал.

— Вы знаете друг друга, — настаивал Мольке. — Я устрою вам очную ставку.

— И тогда я тоже не скажу вам ничего иного. — Ответ Дербиро был решителен. Но про себя он подумал, что долго ему не выдержать. Если Деак с ребятами не выручат — ему конец.

— Долго вы собираетесь запираться?

— Не знаю, — честно сказал Дербиро.

— Глупый вы человек, — слышал он как сквозь вату голос майора. — Не хотите понять, что ваша карта бита. Мы знали заранее о вашем прибытии сюда. Знали ваш пароль и ожидали вас.

«Это все верно, — думал Дербиро, — увы, все верно. Произошло предательство. Но кто предатель?» Вдруг ему стало дурно, он пошатнулся. Теперь голос майора доносился к нему совсем издалека, и он понял, что вот-вот упадет.

— Мне вас жаль, Дербиро, очень жаль. Скажите, а стихи вы любите?

Дербиро открыл глаза. Майор сидел у стола и равнодушным взглядом смотрел на него.

— А как вы считаете, Ласло Деак хороший поэт? — спросил Мольке.

Дербиро мгновенно почувствовал ловушку. А может быть, он уже свихнулся? Он бы и этому не удивился. На всякий случай отвечать не стал. Что нужно Мольке от Ласло? Вдруг и его схватили?

— Ну, так какие же стихи он писал? — Мольке словно забыл о своей роли. Голос его был грубым, почти рычащим.

«Что-то тут не так, — мелькнуло в мозгу у Дербиро. — Какую-то хитрую игру затевают гестаповцы, а ему неизвестны правила этой игры». Но ему показалось, что в данный момент игры инициатива находится уже не в руках майора. Кто-то диктует ему темп. Скорее инстинктивно он сказал:

— Мне думается — хороший поэт.

— А вы могли бы написать по памяти несколько его стихотворений?

— Если дадите карандаш и бумагу.

— Правильно, — примирительно проговорил Мольке. — И одновременно напишите, с каким заданием вас перебросили в Венгрию и как вы поддерживали связь с Табором Деаком.

Но Дербиро уже не понимал смысла слов Мольке, вновь накатилась боль, и он потерял сознание.

Мольке позвал лейтенанта.

— Отведите обратно в камеру. Пусть врач вернет его в чувство. А затем дадите ему бумагу и карандаш. Кончит писать — принесите его показания сюда.

Шимонфи с ужасом слышал распоряжения Мольке и где-то в глубине души завидовал ему — его решительности и покоряющему волю поведению. Когда они остались одни, он негромко спросил:

— А что, вы в самом деле арестовали его жену?

— Деак подал великолепную идею, — сказал Мольке. — Мне нужно заставить заговорить Дербиро. Он ключ к разгадке.

— А чего вы намерены добиться с помощью стихов Ласло Деака?

Мольке многозначительно улыбнулся.

— Вы не понимаете?

— Я что-то совершенно сбился. Сейчас я уже не понимаю и того, зачем вы поручили Деаку допрашивать ненастоящего Дербиро?

— Не хочу вас обидеть, дорогой Шимонфи, — сказал Мольке, — но мне думается, вы совсем не владеете тонкой механикой допросов. Вот, к примеру, мой московский агент донес: Габор Деак не знает Ференца Дербиро. Дальше я рассуждаю так: и хорошо, что не знает, тогда я могу подменить Дербиро своим хорошо подготовленным агентом. И я поручаю агенту заучить биографию Дербиро. Делаю это вот с какой целью: если Деак — русский разведчик Ландыш, то обязательно попытается установить контакт с Дербиро.

— Но он не установил его, — заметил Шимонфи.

— Не установил. Скорей всего заподозрил что-то неладное, хотя конкретно ничего не знает. Или слишком осторожен. На это указывает и тот факт, что он попросил Дербиро написать ему несколько стихотворений Ласло Деака. Наверняка хотел проверить, знает ли мой агент его брата.

— Понял, — сказал Шимонфи. — У вас блестящее чутье, когда вы избираете тактику допроса, господин майор. Настоящий Дербиро напишет настоящие стихи Ласло Деака и передаст их вашему агенту.

— Совершенно верно. И вокруг нашего друга Деака еще туже затянется петля.